Гарик говорил бы еще долго, я не собирался ему мешать, по тут о своем присутствии напомнил мой тесть.

– Слово "достойных" в данном случае звучит неуместно! – задиристо сказал он, уводя разговор в сторону от болотного гнезда своей дочки: видимо, в ее невиновности он не так уж безоглядно был уверен. – Не о награде идет речь, напротив – о понижении уровня. Дух человеческий – вершина развития, уж вы-то, ученый, должны были бы это понимать.

Спорить с ним я не стал: он мне здорово надоел.

– А может, и не призывают их никуда, – задумчиво проговорил Гарик. – Может, просто стирают, как негодную видеозапись.

– Ну да, конечно, – сказал я. – Екатерину Сергеевну стерли, Людмилу Васильевну стерли, Льва Николаевича стерли, а Гария Борисовича оставили, Гарий Борисович записался на редкость удачно.

– Какого еще Льва Николаевича? – вскинулся Гарик. – Не было тут никакого Льва Николаевича.

– Был, старичок, был, – ласково сказал я. – Был и ушел.

– Ну и что? – подумав, возразил Гарик. – Великие приходят и уходят, а Гарий Борисович остается. Он вечен, как правда.

Приятель мой балагурил в обычной манере, он и при жизни, как массовик-затейник, вел непрерывный конферанс, но старика его слова почему-то оскорбили.

– А ничего иного вы и не можете говорить! – пронзительно глядя на Гарика, сказал мой тесть. – Кому сейчас на земле нужны такие душонки, как ваша? Спустили флаг, упразднили державу, осквернили идею, оплевали историю, готовы теперь податься в ислам, в католичество, в буддизм, во что угодно, лишь бы удержаться на поверхности. Такие там теперь, как тараканы, кишат, пополнения им не надо.

– Между прочим, такие, как вы, рептильные учители жизни там тоже не нужны, – обидевшись за "таракана", возразил Гарик. – В каком году скончаться изволили, аксакал? А сейчас который год на дворе? И никто вас до сих пор не хватился.

Ивана Даниловича этот выпад поразил в самое сердце.

– Да, но о чем это говорит? – задыхаясь, воскликнул он. – В царстве низменных инстинктов таким, как я, нет места, это верно. Недаром говорят в народе: "Вольному воля, спасенному – рай". Спасаться надо от такой воли, и я спасен! Меня терзает лишь одно недоумение: а что здесь делаете вы? Ваше место там, – он указал пальцем вниз, – на помойке, где крысы и тараканы. А мое место – здесь. Вольному воля, спасенному – рай.

– Нет, ты полюбуйся на этих старых большевиков! – с живостью обратился ко мне Гарик. – Они и царствие небесное хотят застолбить за собой.

Однако поддержки от меня он не дождался: в этом внутрипартийном споре я предпочитал сохранять нейтралитет.

– А кроме того, – Гарик снова повернулся к старику, – кроме того, вы сами себе противоречите: то мое место там, внизу, то для меня там нет места. Куды хрестьянину податься?

Старик несколько смутился: на этот раз Гарик его достал.

– Если бы не ваше скотское присутствие, – дрожащим голосом заговорил мой тесть, – душа моя наслаждалась бы вечным покоем, вечным сознанием своей правоты. Но вы – вы здесь, вопреки здравому смыслу, и объяснения этому я не нахожу. Ибо единственное, что возвышает человека до бессмертия, – это абсолютная, вы слышите? абсолютная уверенность в своей правоте. При чем тут вы – я, право, не знаю. Теряюсь в догадках.

– Я тоже, между прочим, никогда не бываю неправ, – с достоинством возразил Гарик. – Сам себе иногда удивляюсь: "Ну что ты, на самом деле, все прав да прав, перед людьми неудобно. Ну, ошибись смеху ради". Нет, ни в какую. За всю свою жизнь я не совершил ни единой ошибки. А то, что мне не дали "азюль", поясняю, политубежище, – так это их ошибка, а не моя. Всю жизнь меня старые пердуны затирали, я с ними боролся в одиночку, как Голиаф. А тесть, генерал КГБ? А жена-шизофреничка? И я через всё это прошел, но столкнулся с чуждой балдической силой. О, германский бюрократизм, братья мои, – это вам и не снилось.

– Да замолчите вы, Хлестаков! – закричал, побагровев, Иван Данилович. – Тошно слушать изменника! Вы перевертыш, перебежчик, двойной агент, оборотень, вервольф, вы недостойны чести сидеть со мною за одним столом – и претендуете на вечность? Окститесь, Гарий Борисович! На постоянное пребывание здесь имеют право только кристальные души праведников! Идеалистов, мучеников идеи! Вы-то здесь при чем? Вечности – вечное, суете – тлен.

– А где это зафиксировано? – язвительно осведомился Гарик. – Написано, я спрашиваю, где?

– Нигде! – взвизгнул старик и даже подскочил, чтобы добавить высоты тону. – Нигде не написано! Вам этого не понять, мудаку!

– Вы сами мудак, почтеннейший, – степенно парировал Гарик. – Из-за таких, как вы, мудаков, все и случилось! Историк, едреный чиж, толкователь снов, всю жизнь вы морочили головы сельским детишкам: кулачество, подкулачество, крестьянские войны. Вот они и пускают красного петуха…

– Я служил идее! – выкрикнул старик. – А вы чему? Вы чему служили?

Мне этот парад крикунов был совершенно неинтересен. Внезапно меня озарило: теперь я абсолютно точно знал, что их здесь держит: именно сознание своей безоговорочной правоты, которым они наперебой друг перед другом хвалились. Коль скоро душа – это совесть, а совесть и стыд неразлучны, то им еще долго идти к осознанию своей собственной непоправимой вины. Не стану говорить, что пришел к этой мысли без какой бы то ни было подсказки со стороны. Катя подсказала мне это открытие – тем, что повинилась и ушла. Люся тоже ушла, ненадолго же хватило ее правоты. И эти упрямцы оба уйдут, чуть раньше или чуть позже. Но прежде – прежде пусть откажутся от безграничной уверенности в своей жизненной правоте. Сделать это им будет непросто: для старика, например, это означает перечеркнуть самого себя, а мой ловкач-приятель, предполагающий, должно быть, что совесть – нечто вроде присыпки для мозгов, не скоро поймет, что от него требуется. Как это верно: "Единственное, что возвышает человека до бессмертия, – абсолютная уверенность в своей правоте". Бессмертие душе дается не в награду и не в наказание, оно дается для того, чтобы душа осмыслила всю тяжесть своей неправоты, освободилась, очистилась от этой мерзости – и чтобы алгоритм ее или не знаю, как это называется, был вновь задействован на очередном витке бесконечной жизни. В материи все бессмертно, поскольку бессмертна она сама, все включено в ней в вечный круговорот. Как может природа допустить, чтобы бесцельно накапливались чудовищные количества душевной энергии, не подлежащей использованию? А я-то, чудак, ломал себе голову: где тут неандертальцы? Да мы же неандертальцы и есть, не из пены же морской родились наши души. Душа Наполеона давным-давно повинилась – и снова пущена в оборот, и, верно не один уже раз. Да может быть, я сам Наполеон и есть, только родившийся в болотной стране и в болотное время. Вот почему нас так здесь немного: все пущено в ход – после самоочистки. Я сидел за столиком рядом со спорщиками – и не слушал их, и внутренне над ними смеялся.