Что-то потрескивало у меня в ушах, какие-то искры как будто проскакивали по волосам, но скоро я привык и перестал этот треск замечать.

Стекла были несколько темноваты и имели болезненный вид, но, может быть, это мне просто казалось.

Купи я их в нормальном киоске, я их считал бы, наверно, образцом элегантности, тем более что подобных очков я не видел еще ни на ком.

Небо в них виделось мне темно-зеленым, цв?та пыльной тополиной листвы, а асфальт ядовито-желтого, хинного цвета.

Время было обеденное, во дворе малолюдно, похвастаться очками было не перед кем.

Я сел у ворот на деревянную скамейку и, скрестив руки на груди, напустил на себя высокомерный вид.

Вдруг я услышал чей-то писклявый голосок:

– Расселся, важный какой. Ох, дам я ему сейчас, ох, дам.

Я оглянулся так резко, что у меня что-то дернулось в шее.

Вблизи от меня никого не было, только на ступеньках подъезда сидел карапуз лет четырех-пяти и сосредоточенно возил по асфальту свой паровоз.

Он изредка поглядывал на меня насупясь, но я сидел неподвижно, и он продолжал играть.

– Сидит тут, расселся, – застрекотал голосок, он вился где-то возле моего уха. – Сейчас подойду, подпрыгну и дам. Чтоб очки в мелкие дребезги. Ох, завоет он тогда, ох, застонет! Ишь головой завертел. Заволновался, чувствует! Вот выбью два передних зуба – всю жизнь будешь шамкать, собака.

Вне всякого сомнения, слова относились ко мне.

Я встал, пошел по направлению к малышу, голосок усилился.

– Иди, иди навстречу гибели. Иди, иди, я тебя ногами до смерти запинаю…

Я снял очки – голос пропал. Пропал и треск, и шум, в ушах пел ветер.

Малыш по-прежнему пыхтел, ползая по ступенькам.

Дрожащими руками я надел очки – в ушах запищало, как в маленьком транзисторе:

– Иди, иди, в живых не останешься…

И, не сообразив как следует, чт? происходит, я подошел к малышу вплотную и встал над ним, сунув руки в карманы.

Он поднял круглые свои глазенки, испуганно на меня посмотрел.

– Попробуй только тронь, собака! – чирикнуло над ухом. – Вот позову отца, он из тебя свиную отбивную сделает!

– Ты что же это, – сказал я сурово, – безобразник? Кто разрешил тебе такие гадкие слова говорить?

– Я ничего не говорю, – сказал малыш хриплым голосом и заплакал. – Я ничего не говорю, что я тебе сделал? Иди отсюда, чего пристал?

Смутившись, я отошел от ступенек и обернулся.

Карапуз глядел мне вслед и молчал. Но в ушах моих стрекотало:

– Большой, а дурак! Большой, а дурак! Что, взял? Спасаешься бегством?

Мне стало жутковато, и я поспешил домой.

Дома не было никого.

Я заперся у себя в комнате и начал исследовать очки. В них по идее должен быть вмонтирован микроприемник.

Но ничего, кроме проволоки и плексигласа, в очках моих не было.

Я размотал всю проволоку, поскреб отверткой стекло, попробовал даже осторожно поджечь. Плексиглас горел, как настоящий.

По-видимому, весь секрет именно в проволоке: она была как бы антенной, образующей колебательный контур. Но обязательно должен быть динамик. Сама по себе антенна не могла звучать.

Я провозился с очками до маминого прихода, но динамика так и не нашел.

Когда стукнула входная дверь, я кончал наматывать проволоку на дужку.

Мне не хотелось пробовать очки на маме, но я боялся, что в них что-нибудь сломалось, и, когда мама тихонько толкнулась в дверь моей комнаты, я быстро посадил очки на нос и открыл ей дверь.

Мама испугалась.

– Господи, что с тобой? Глаза болят? – быстро спросила она. „Господи, что с ним, глаза болят“, – маминым голосом прострекотали очки.

– Нет, что ты, – сказал я смущенно. – Так, дурака валяю.

– А, ну валяй, валяй, – сказала мама. „Пусть пококетничает, ничего, – чирикнули очки. – А то еще усы отпускать соберется. Очки можно снять, с усами сложнеe“.

При чем тут усы – мне было непонятно. При всем своем желании я никак не мог их отпустить: под носом моим вылезло всего лишь одиннадцать длинных и толстых белесых волосинок. Я потому знал количество, что аккуратно их подстригал.

Очки мои сползли на кончик носа.