Так вот, только желание избежать наказания, то есть еще большей неприятности, может побудить лошадь работать как надо, несмотря на усталость и боль в натруженных мышцах.

Насколько же велико напряжение мускулатуры во время выездки, судите вот по чему. Першерон целый день спокойно возит тяжелую телегу и устает умеренно. Спортивная лошадь за десять минут шага — подчеркиваю, шага! — в полном сборе вся может покрыться пеной и мылом, хотя порой, десяток километров проскакав, даже не вспотеет.

Выездка должна постепенно и настойчиво развивать у лошади умение ходить в полном сборе, чтобы это стало для нее естественным, не причиняло никаких неудобств. Как осанка у умелого гимнаста.

Но многое в воспитании лошади зависит от всадника. От его отношения к делу. Отношение же закладывается с самых первых детских лет. Теперь в секции принимают совсем маленьких — лет в 10–11. Они сами лошадь подседлать не могут — силенок не хватает, да и как дотянуться до лошадиной спины? Новичку, начинающему, нужен сразу чуть ли не персональный коновод. Не с этого ли возникает потребительское отношение к спорту — да и не только к спорту?

Впрочем, я вообще сомневаюсь, что омоложение, захлестнувшее в последние годы спорт, так уж на пользу нашему виду.

Как действует мой друг, олимпийский чемпион по выездке и очень хороший тренер Виктор Петрович Угрюмов? Он учитывает в первую очередь не способности к конному спорту — их и за пять лет не всегда определишь, — а преданность конному спорту. Он никому не запрещает приходить на конюшню — чистить лошадей, кормить их. И иногда в виде большой награды дает пошагать на лошадях. Сперва вербует помощников, потом уж из них растит спортсменов. Его ребята находят счастье в том, чтобы соприкоснуться — в любом качестве — с делом, которое любят, к которому стремятся…

"Лошадь помогла человеку прийти к цивилизации, значит, в каждом из нас от природы заложена информация о том, как обращаться с лошадью". Это из умозаключений Виктора Петровича Угрюмова, из парадоксов, излагаемых им обычно с полной безапелляционностью. Так ли, не так, но почему ж остро волнует тебя, объясни, сам вид гармонично прекрасного животного, так зовут перестук копыт в денниках, шумные вздохи, тихое похрумкивание, сладковато-терпкий запах лошадиного жилья, и белолобая морда, косящая глазом из-за деревянной решетки, вызывает уважение и нежность?

Что это — память детства? Крутой волжский откос, под который спускаешься поить вороного, и когда он, фыркая, тянет к воде шею, соскальзываешь по ней, плюхаешься: ах, славно… Упоение полета санок сквозь метель, доверенная тебе кучером вместе с вожжами власть над конем — или его над тобой? — и перед глазами веселый промельк подков…

И по всей-то взрослой жизни прочерчена ребячья зависть к человеку, столь статному и бравому в седле.

Счастливец Угрюмов! Судьбой дано ему учить лошадь ювелирному искусству выездки и потом являться на ней в манеж затянутым в черный фрак, гарцевать, словно совсем не прилагая усилий, лишь слегка перебирая повод руками в белоснежных перчатках, и потом, когда отобьет партнер копытами заключительные такты пиаффе, широким жестом снимать цилиндр, приветствуя судей.

Счастливец, ему повезло.

Впрочем, стоп. В житейской философии Виктора Петровича понятию «везение» места нет.

Когда он начинал заниматься выездкой — еще дома, в Ташкенте, — бывалые кавалеристы говорили, что из него ничего не получится. Для высшей школы, они говорили, нужны красавец конь и всадник с чуткими пальцами музыканта. Угрюмов же с детства работал подручным кузнеца, потом молотобойцем, кузнецом ("Ему подковы ломать, а не лошадей выезжать"). А конек ему достался маленький, пузатенький, слепой на один глаз и другим плохо видевший. «Лихой» было имя конька, а дразнили его ишаком. Он был, правда, хороших кровей, происходил от знаменитого Хобота, был братом Ихора, на котором Иван Кизимов стал в Мюнхене олимпийским чемпионом. Но что делать, коль выдался этот Лихой в семействе гадким утенком.

— Зато душу сохранил, — говорит о нем Угрюмов. — Я думаю, он много страдал, был сперва опустившийся, и мое отношение к нему его переделало.

Когда я задал Угрюмову простой, как выяснилось, наивный, по его мнению, вопрос, любит ли он лошадей, он ответил, что о любви не может быть и речи. Лошадь для него — спортивный снаряд, на котором выполняются определенные упражнения. Снаряд надо содержать в порядке, как, например, свой кузнечный инструмент (Виктор Петрович до сих пор тонкое дело ковки никому не доверяет).

Ну а коли так, при чем здесь душа Лихого?

Замечено, что конники, сделав предварительную оговорку об отсутствии у лошадей второй сигнальной системы, а следовательно, разума в нашем понимании, тотчас принимаются говорить о них как о людях. И это, собственно, великолепно, это побуждает их лелеять, щадить и понимать больших и сильных, но слабых и ребячливых "братьев наших меньших".

Не случайно же лошади делятся для Угрюмова на тех, которые хотят, и тех, которые не хотят учиться. "Бывает спортсмен — способностей вагон, так и лошадь".