Также поговаривали о том, что такому–то исследователю угрожали, а такого–то убили в тёмном переулке, а такой–то утонул в канале в Венеции, хотя ждали его в Палермо. Много о чём поговаривали, и Анатоль старался не поддерживать такие разговоры. Он знал об одном абсолютно достоверном случае исчезновения неосторожного исследователя… и, в общем, не испытывал особого желания пополнять собой этот список.

Осень и часть зимы заняли отчёты, систематизация находок (типичный «культурный слой» военного лагеря XV – XVI веков: половина пулелейки, медная бляха ремня, части упряжи, мятая валлонская гарда, серебряная генуэзская монетка и прочее по мелочи), ну и составление планов дальнейших раскопок. Вот здесь и здесь могут быть засыпанные входы во внутренние помещения…

Второй и третий год материальных приобретений не принесли, за исключением того, что Анатоль заодно процедил на предмет древних языческих рукописей библиотеки всех одиннадцати монастырей — и кое–что небезынтересное обнаружил. Например, это была очень старая, III века, карта–лоция юго–западного побережья Пелопоннеса с описаниями на лаконском диалекте. Документ этот так и значится с тех пор как «Лоция Сереброва».

Надо сказать следующее: Анатоль вовсе не надеялся откопать в развалинах монастыря недостающие части той рукописи. Скорее всего, если они всё ещё существовали в природе, то хранились где–то в окрестностях – ведь та часть, которую передал Павлу Петровичу неизвестный молодой человек (тоже ведь, кстати, таинственно исчезнувший!), не была извлечена из–под земли – или, по крайней мере, не была извлечена из–под земли на этом острове. Раскопки, которые затеял Анатоль, были здесь первыми – самыми первыми. Раньше такое никому просто в голову не приходило… Нет, раскопки сами по себе были всего лишь обозначением намерений, прежде всего добрых или на худой конец нейтральных, — и прозрачным молчаливым намёком, который следовало понимать так: если эти чудаки платят немалые деньги рабочим за то, что те тупо роют землю в поисках черепков и огрызков, то не заплатят ли они мне, если я принесу им ту самую неведомую фигню, которую они, может быть, и хотят найти в этой земле?

(А не заплатят, так я унесу обратно…)

В одном городке и дюжине деревень острова жило чуть меньше девяти тысяч человек. Кому–то такая мысль наверняка должна была прийти в голову.

На четвёртый год раскопки не проводились, университет почему–то остался без денег. Анатоль за свой счёт приплыл на пару недель, пообщался с друзьями, отмолил накопившиеся грехи и вернулся в Рим. Необходимо было что–то предпринимать: в расчищенном раскопе появились неизвестно кем понарытые ямы и канавы.

Надо, надо, надо было действовать, и действовать решительно и быстро. Анатоль вписался в опасную авантюру: стал возить оружие в воюющий Алжир – через Сицилию и Тунис. Если каик или яхту засекал французский сторожевик, шансов уцелеть не было. Если груз попадал к заказчику, контрабандист на каждый вложенный американский доллар (почему–то у алжирцев было много именно долларов) получал пятьдесят. Он сумел выжить, хотя почти всех его товарищей поглотил злой зимний Тунисский пролив, и он не вызвал подозрений у мафии, хотя был ненормально везуч. Правда, Анатоль довольно много денег потерял на легализации – одну и ту же взятку пришлось давать дважды; но это он списал как жертву богам удачи. Зато теперь можно было продолжать копать.

Он начал копать в марте, в апреле нашёл вход в обширный подвал, частично обрушенный, но очень перспективный, а в мае – восьмого, поздно вечером — к нему пришёл библиотекарь из отдалённого монастыря и сказал, что так уж и быть, за жалкие двадцать тысяч американских долларов он отдаст Анатолю то, что он, Анатоль, так настойчиво ищет. А если Анатоль не согласен, то он, библиотекарь, поступит так, как велело начальство: рукопись сожжёт, а пепел бросит в море.

С одной стороны, двадцать тысяч в шестидесятом году – это много. А для нищей Греции – феноменально много. С другой, обрывки свитков Мёртвого моря продавались бедуинами по фунту увесистых английских стерлингов за квадратный сантиметр… Анатоль, естественно, потребовал ознакомиться с предметом сделки.

Предметом сделки были три не слишком толстых тома, переплетённые в арабском стиле. Потом, при ближайшем рассмотрении, выяснилось, что старинные бесценные переплёты используются просто как папки, в которые вложены несшитые и не слишком одинаковые листки пергамента, переложенные простой тряпичной бумагой.

Почерк Анатоль узнал сразу.

Всего исписанных листков оказалось девяносто три, а двадцать тысяч долларов («мелкими бывшими в употреблении немечеными купюрами») – это было ровно то, что Анатоль мог достать из кармана и отдать, не требуя расписки. Но, как истовый новый итальянец и экс–контрабандист, он поторговался и сбил цену до восемнадцати тысяч шестисот – ровно по двести зелёных за листик. Можно сказать, даром. С другой стороны, надо было на что–то завершать и консервировать раскопки – и добираться до Рима…

В конце второй или начале третьей недели заключения вдруг прошёл слух, что из отеля начали пропадать люди. Имена не назывались, но – «да–да, такой сутулый, полулысый, датчанин, кажется, он всё в клетчатой жилетке ходил…» или «толстая, с усами, в очках – что, неужели не помните?», и тут же кто–то подхватывал, что да, помнит, но уже сколько дней не видит. Устраивали переклички, пересчёты, это было безнадёжно, никто не знал, а сколько же постояльцев числилось изначально. Администрация все обвинения отметала с порога – ей, разумеется, не верили. В общем, нарастал нормальный психоз. Стихийно образовывались делегации, депутации, кто–то писал письма в ООН, кто–то в Страсбург…

Администрация ответила усилением охраны дверей и обязательными консультациями у психологов. Психологи – все, как один, молодые индусы, — сидели в респираторах и стучали зубами. Мы их успокаивали, как могли.

Нужно было устроить «пир во время чумы», чтобы хоть как–то поставить мозги на место. Инициатива исходила от русской колонии, а если не скромничать – то от нас с Анатолем. «Пир» подразумевал не тупую пьянку с дальнейшим тупым промискуитетом, этим уже никого было не взбодрить, а полноценный карнавал в бразильском – или, на худой конец, венецианском – духе.