Интересно подвести некоторые итоги.

Динка-черная нашла шестьсот тридцать пять мин и различных «сюрпризов». Динка-серая — четыреста пять-десять. Альф — семьсот семьдесят. Дозор — без малого девятьсот. Чингиз — почти тысячу. «Доктор минных наук» Желтый — тысячу триста семьдесят четыре и т. д. Всего на счету нашего подразделения десятки тысяч найденных и обезвреженных мин, фугасов и прочей прелести.

После этого как не скажешь про наших мохнатых фронтовых помощников: герои!

Но собака работает успешно тогда, когда ею хорошо руководит человек. Не случайно все наши вожатые и инструкторы службы собак отмечены правительственными наградами. Вся рота минеров — орденоносцы. Среди них есть немало «тысячников», то есть имеющих на своем лицевом счету по тысяче и более мин.

Затейка не первая наша потеря. Мы потеряли Динку-штопаную (тоже подорвалась на мине). Очень глупо погибла Динка-тощая. На наших глазах была разорвана в клочки дикая козуля, которую нелегкая занесла на минное поле. Динка-тощая, не выдержав вида дичи, бросилась за нею, оставив конец оборванного поводка в руках вожатого. Не смогла совладать с ловчим инстинктом, который мы все время стараемся подавить дрессировкой, и была жестоко наказана за это.

Словно что-то оборвется в сердце, когда слышишь взрыв на минном поле. Взрыв — значит, кто-то погиб. Кто: человек или животное? А может быть, оба сразу. Хоть я и писала, что с применением собаки специальность минера перестала быть такой гибельной, какой мы ее знали раньше, но мина есть мина, доля риска всегда остается. Вот почему так суров капитан со всякими нарушителями порядка, установленного для минного поля, даже если отступление от этого порядка самое ничтожное.

Недавний случай. Мазорину зачем-то понадобился сержант Лепендин. Отделение работало на минном поле. Сейчас же по цепи передали: «Сержанта Лепендида — к капитану!»

Проходит пять минут, десять — сержанта нет. А вдали откликается — значит, приказ слышали. Капитан послал Христофорчика:

— Пойдите выясните, в чем там дело.

Не дожидаясь, пока посланный вернется и доложит, направился сам туда же и на полдороге застал старшего лейтенанта отчитывающим сержанта. Стоя навытяжку, Лепендин, поблескивая стеклами очков (недавно ему засыпало землей глаз, и врач прописал носить очки), что-то односложно отвечал, а Христофорчик, по своему обычаю сразу воспламеняясь, нетерпеливо выкрикивал фальцетом:

— Я требую, чтобы вы сообщили мне, что вы делали на минном поле! — И уже совсем в стиле Христофорчика: — Скажите, пока я не вошел в психологию!

Увидев приближающегося капитана, он приосанился и звонко прокричал:

— Смирненько! (Он всегда командует вместо «смирно!» «смирненько!», вместо «в ногу!» — «в ножку!»; можно помереть со смеху, слушая.) — И затем, почти без перерыва, в прежнем разносном тоне: — Снимите очки! Смотрите на начальство чистыми глазами!

Капитан сделал легкое движение, чтобы он замолчал.

Если Христофорчика не остановить, он и в самом деле «войдет в психологию».

— Почему долго не шли?

Выяснилось, что сержант потерял нож.

— Где?

— Да вот здесь…

Капитан внимательно посмотрел на Лепендина. Тот отвел глаза.

— А ну, дайте вашу руку.

Капитан дал Альфу понюхать руку сержанта, затем приказал: «Ищи!» — и пес повел Мазорина за собой.

Еще не было случая, чтобы Черныш, как солдаты прозвали Альфа, не нашел потерянный предмет. Можно забросить серебряную монету в траву, зашвырнуть ее насколько хватит сил — Альф все равно найдет. Взять не может — сядет перед нею. Скажешь: «Возьми!» — носом подковырнет, как бы показывая: «Вот она!»

Через несколько минут нож был найден, но совсем не в том месте, куда показывал сержант, а метров за триста в стороне.

За нарушение порядка на минном поле сержант получил строгое внушение и пять нарядов вне очереди, а за попытку скрыть — вдвойне.

Чувство опасности, постоянно сопутствующее работе минера, постепенно притупляется. Только этим можно объяснить поступок Лепендина, который до описанного случая не имел ни одного замечания и считался исполнительным бойцом.

Не знаю, как кто, но я не могу свыкнуться с этим чувством. Нервы непрерывно напряжены, и это иной раз приводит к совершенно неожиданным последствиям.

Сижу как-то в доме. Вечер. Сижу одна. В солдатской службе выдался кратковременный перерыв, можно заняться личными делами: почистить, починить обмундирование, постираться… Поверите ли: даже постирать белье сейчас — удовольствие.

На войне, как никогда, познаешь сладость мирных, милых тебе утех, желанность тех бесчисленных мелких радостей, которыми окружил себя человек, и каждый из нас носит в сердце какую-нибудь очень простенькую мечту: посидеть вечером с книжечкой на диване, сходить в театр и послушать музыку или просто отвести душу за непринужденной беседой в кругу близких друзей, родных… Кажется, ну что в этом может быть неосуществимого? А нам все приходится откладывать до конца войны. И в этих условиях даже стирка, на которую все женщины смотрят как на скучную, изнурительную работу, воспринимается как нечто весьма желанное!

И вдруг слышу: тикают часы.

А перед тем была статья во фронтовой газете, где описывалось, как немцы заминировали мельницу — с часовым механизмом. Никак эта статья не выходит из головы…

Часов нигде нет. Уж не галлюцинация ли? Прислушаюсь, затаю дыхание — нет, тикают.

Вышла на улицу. Сходила к бойцам, побывала у собак. Освежилась на воздухе, по дороге еще поболтала о разных пустяках с Христофорчиком. Вернулась домой — тикает!

Чувствую, что больше ни о чем другом думать не могу.