И. Г. Сниткин приехал в Дрезден в середине октября 1869 года [487] и, поселившись вблизи Достоевских, ежедневно у них бывал. Интересные подробности о И. И. Иванове и И. Г. Сниткине имеются в воспоминаниях Л. Ф. Достоевской, дочери Федора Михайловича. «У моего дяди Ивана, — писала Л. Ф. Достоевская, — был в Академии товарищ-студент по имени Иванов. Мой дядя очень любил и уважал его. Иванов, который был старше его, покровительствовал моему дяде и смотрел за ним, как за младшим братом. Когда Иванов узнал, что моя бабушка хочет видеть своего сына, он очень настаивал, чтобы мой дядя тотчас принял приглашение своих родственников. Так как Иванов знал несколько нерешительный характер своего молодого товарища, то отправился сам к директору Академии и убедил его дать моему дяде разрешение прервать занятия на два месяца, сделал все необходимое для скорейшего получения заграничного паспорта и проводил своего молодого товарища на вокзал». [488]

Таким образом, из бесед с шурином Федор Михайлович получил представление о топографии местности и некоторых участниках московских событий осени 1869 года. Как только обнаружилась связь Бакунина с Нечаевым, все солидные западные газеты принялись помещать на своих страницах материалы расследования драматической истории, происшедшей в парке Земледельческой академии, и сразу же провозгласили Бакунина виновником всего происшедшего. Так, газета «Kolnische Zeitung» 21 декабря 1869 года сообщила: «Твердо установлено, что Бакунин — зачинщик и руководитель этого заговора, который распространился на всю страну и ставит своей целью уничтожение государственной власти, отмену частной собственности и создание самостоятельного коммунистически организованного общества». [489] Ежедневно после обеда Федор Михайлович заходил в русскую читальню и там просматривал множество русских и западных газет, доставлявших автору «Бесов» некоторые подробности нечаевской истории. Но присматриваться к теме о радикалах, нигилистах, революционерах Достоевский начал задолго до убийства строптивца из «Народной расправы». Возможно, великого писателя побудило к этому покушение Д. В. Каракозова, ишутинские «Организация» и «Ад». Слухи о следствии и процессе Каракозова (он был закрытым) широко распространились по столице. Достоевский был полон личных впечатлений и переживаний от покушения на цареубийство; он жил в этой атмосфере. Поэт и переводчик П. И. Вейнберг, посетивший 4 апреля 1866 года близкого друга Достоевского, поэта А. Н. Майкова, вспоминал: «На этот раз <…> мы мирно беседовали о чисто литературных, художественных вопросах, когда в комнату опрометью вбежал Федор Михайлович Достоевский. Он был страшно бледен, на нем лица не было и он весь трясся, как в лихорадке.

— В царя стреляли! — вскричал он, не здороваясь с нами, прерывающимся от сильного волнения голосом.

Мы вскочили с мест.

— Убили? — закричал Майков каким-то — это я хорошо помню — нечеловеческим голосом.

— Нет… спасли… благополучно… Но стреляли… стреляли… стреляли…

И повторяя это слово, Достоевский повалился на диван в почти истерическом припадке…

Мы дали ему немного успокоиться, — хотя и Майков был близок чуть не к обмороку — и втроем выбежали на улицу». [490]

Размышляя об истории создания «Бесов», П. Е. Щеголев писал: «Непосредственные и глубокие переживания даны Достоевскому несомненно процессом Каракозова». [491] Не следует забывать, что Федор Михайлович входил в кружок Петрашевского, видел в Спешневе предшественника Нечаева и уже к 1856 году принципиально изменил свои взгляды. Возможно, еще на каторге Достоевский задумал писать роман о революционерах. Сообщения, поступившие в Дрезден о драме, действующими лицами которой были однокашники шурина Федора Михайловича, легли на вполне подготовленную почву. В письме к Н. Н. Страхову от 24 марта 1870 года он сам признался в этом: «На вещь, которую я теперь пишу в «Русский вестник» («Бесы». — Ф. Л.), я сильно надеюсь, но не с художественной, а с тенденциозной стороны; хочется высказать несколько мыслей, хотя бы погибла при этом моя художественность. Но меня увлекает накопившееся в уме и в сердце; пусть выйдет хоть памфлет, но я выскажусь». [492] Трудно предположить, что о четырех месяцах, прошедших со дня убийства Иванова, или. точнее, о трех месяцах с начала публикаций его подробностей, Достоевский мог писать как о времени, в течение которого могло «накопиться в уме и в сердце», — так выражаются, подразумевая более длительный процесс.

Московские события потрясли Федора Михайловича. Его мать — в девичестве Нечаева, имя свое он получил в честь деда — Федора Тимофеевича Нечаева, быть может, писатель ощутил в этом некое знамение. И все же главнейшим толчком к написанию «Бесов» следует считать то, с чем Федор Михайлович столкнулся в среде петрашевцев — с элементами нечаевщины. Он ужаснулся, обнаружив, что «Народная расправа» есть реализация замыслов Спешнева, именно такое сообщество собирался он создавать. Вот, оказывается, к чему привело бы то, что начиналось с увлечения фурьеризмом.

19 сентября 1870 года Достоевский писал Каткову:

«Милостивый государь, многоуважаемый Михаил Никифорович,

Я работал все лето из всех сил и опять, оказывается, обманул Вас, то есть не прислал до сих пор ничего. Но мне все не удавалось. У меня до 15 печатных листов было написано, но я два раза переменял план (не мысль, а план) и два раза садился за перекройку и переделку сначала. Но теперь все установилось. Для меня этот роман слишком многое составляет.

Он будет в 30 листов и в трех больших частях. Через 2 недели по получении этого письма редакция «Русского вестника» получит два первых эпизода 1-й части, то есть половину ее, а к 15 ноября и всю 1-ю часть (от 10 до 12 листов). Затем уже доставка не замедлит». [493]

Обещание свое Достоевский не сдержал и 8 октября 1870 года отправил Каткову новое письмо:

«Если Вы решите печатать мое сочинение с будущего года, то мне кажется необходимо, чтоб я известил Вас предварительно, хотя бы в двух словах, об чем собственно будет идти дело в моем романе.

Одним из числа крупнейших происшествий моего рассказа будет известное в Москве убийство Нечаевым Иванова. Спешу оговориться: ни Нечаева, ни Иванова, ни обстоятельств того убийства я не знал и совсем не знаю, кроме как из газет. Да если б и знал, то не стал бы копировать. Я только беру совершившийся факт. Моя фантазия может в высшей степени разниться с бывшей действительностью, и мой Петр Верховенский может нисколько не походить на Нечаева; но мне кажется, что в пораженном уме моем создалось воображением то лицо, тот тип, который соответствует этому злодейству. Без сомнения, небесполезно выставить такого человека; но он один не соблазнил бы меня. По-моему, эти жалкие уродства не стоят литературы. К собственному моему удивлению, это лицо наполовину выходит у меня лицом комическим. И потому, несмотря на то, что все это происшествие занимает один из первых планов романа, оно, тем не менее, — только аксессуар и обстановка действий другого лица, которое действительно могло бы назваться главным лицом романа (Ставрогин. — Ф. Л.). <…> Мне очень долго не удавалось начало романа. Я переделывал несколько раз. Правда, у меня с этим романом происходило то, чего никогда еще не было: я по неделям останавливал работу с начала и писал с конца. Но и, кроме того, боюсь, что само начало могло бы быть живее. На 5 1/2 печатных листах (которые высылаю) я еще едва завязал интригу. Впрочем, интрига, действие будет расширяться и развиваться неожиданно. За дальнейший интерес романа ручаюсь. Мне показалось, что так будет лучше, как теперь». [494]

Далее в письме содержалась просьба о высылке аванса под рукопись романа, и просил Федор Михайлович всего 500 рублей. Многие письма гения к издателям снабжены этими унизительными мольбами о деньгах, необходимых ему для скромнейшего существования семьи. Относительно «комического лица» Петра Верховенского Достоевский в процессе работы над романом изменил свою точку зрения по мере поступления сведений о деяниях Нечаева.

На другой день после отправки письма Каткову Достоевский принялся за послание А. Н. Майкову: «<…> Работа, которую я затянул, есть только начато романа в «Русский вестник», и по крайней мере полгода еще буду писать его день и ночь, так что уж он мне заранее опротивел. Есть, разумеется, в нем кое-что, что тянет меня писать его; но вообще — нет ничего в свете для меня противнее литературной работы, то есть собственно писания романов и повестей — вот до чего я дошел. Что же касается до мысли романа, то ее объяснять не стоит. Хорошо рассказать в письме никак нельзя, это во-первых, а во-вторых, довольно будет с вас наказания, если вздумаете прочитать роман, когда напечатают. <…> Я вот как-то зимою прочел в «Голосе» серьезное признание в передовой статье, что «мы, дескать, радовались в Крымскую кампанию успехам оружия союзников и поражению наших». Нет, мой либерализм не доходил до этого; я был тогда еще в каторге и не радовался успеху союзников, а вместе с прочими товарищами моими, несчастненькими и солдатиками, ощутил себя русским, желал успеха оружию русскому и — хоть и оставался еще тогда все еще с сильной закваской шелудивого русского либерализма, проповедованного говнюками вроде букашки навозной Белинского и проч. — но не считал себя нелогичным, ощущая себя русским. Правда, факт показал нам тоже, что болезнь, обуявшая цивилизованных русских, была гораздо сильнее, чем мы сами воображали, и что Белинскими, Краевскими и проч. дело не кончилось. Но тут произошло то, о чем свидетельствует евангелист Лука: бесы сидели в человеке, и имя им было легион, и просили Его: повели нам войти в свиней, и Он позволил им. Бесы вошли в стадо свиней, и бросилось все стадо с крутизны в море и все потонуло. Когда же окрестные жители сбежались смотреть совершившееся, то увидели бывшего бесноватого — уже одетого и смыслящего и сидящего у ног Иисусовых, и видевшие рассказали им, как исцелился бесновавшийся. Точь-в-точь случилось так и у нас. Бесы вышли из русского человека и вошли в стадо свиней, то есть в Нечаевых, в Серно-Соловьевичей и проч. Те потонули или потонут наверно, а исцелившийся человек, из которого вышли бесы, сидит у ног Иисусовых. Так и должно было быть. Россия выблевала вон ту пакость, которою ее скормили, и, уж конечно, в этих выблеванных мерзавцах не осталось ничего русского. И заметьте себе, дорогой друг: кто теряет свой народ и народность, тот теряет и веру отеческую и Бога. Ну, если хотите знать, — вот эта-то и есть тема моего романа. Он называется «Бесы», и это описание того, как эти бесы вошли в стадо свиней». [495]