Голос Энграсии заставил меня вздрогнуть и поднять глаза. Она что-то проговорила по-португальски, и я автоматически обернулась к Жозе.

– Она говорит, что все это – пустяки, для туристов. Если тебе нравится, то можешь взять любую.

Я покачала головой. Узкоглазая Йеманжа была мне неприятна, и я не взяла бы ее, даже рискуя обидеть Энграсию. Но негритянка ничуть не обиделась, серьезно кивнула и, с трудом поднявшись, ушла в дом. Вернувшись через несколько минут, она протянула мне раскрытую ладонь.

То, что это – тоже Йеманжа, я поняла сразу. Изящная статуэтка из черного дерева сидела на ладони Энграсии ловко, как живая. Но теперь это была девочка лет шестнадцати с гладким узлом волос и спокойным безмятежным лицом. Груди были небольшие, острые, бедра – едва сформировавшиеся. Явные негритянские черты казались мягкими, взгляд – лукавым. И в то же время не вызывало сомнения то, что эта девочка – богиня, и ей поклоняются на макумбе и режут в ее честь белых петухов. Было видно, что эта вещь – произведение искусства, а не дешевая поделка для туристов, и я решительно покачала головой.

– Пердау… Извините. Это дорогая вещь, я не могу ее принять.

Жозе открыл было рот, но Энграсия сама энергично заговорила по-португальски, обращаясь ко мне с резкими жестами. Ее речь была пулеметной очередью, и Жозе мог ее перевести, только когда негритянка выдохлась и умолкла.

– Она говорит, что ты должна взять Йеманжу. Она знает, что ты – мать святого, она видела тебя вчера на макумбе, она видела, как ты спасла Дидинью. Йеманжа входит в тебя и дает силу. Пожалуйста, возьми это. И еще тебе надо будет поесть, Энграсия специально для тебя готовила рыбу.

Спорить, особенно глядя в темные, неморгающие глаза Энграсии, было бессмысленно. Я приняла в ладони теплую, будто живую статуэтку, а из дома, гортанными криками разогнав столпившихся людей, появилась молодая негритянка ослепительной красоты в рваном платье и разбитых шлепанцах. В руках она несла дымящееся блюдо с рыбой.

Мы ушли из дома уже в темноте. Нас никто не провожал и даже не попрощался, но, пройдя несколько кварталов, я услышала за спиной слабый окрик «Дона Сандринья!» и приближающийся топот босых ног. Мы с Жозе остановились, и в свете поднимающейся луны я увидела бегущего по переулку старого Мауриньо. Догнав нас, он что-то сказал – сбивчиво, задыхаясь, – поймал мою руку, снова несколько раз поцеловал ее и, не оборачиваясь и сильно припадая на одну ногу, зашагал обратно. Я не попросила Жозе перевести слова старика. Мы молча зашагали вверх по переулку, рука Жозе лежала на моих плечах, а луна пробиралась впереди нас между черными ветвями деревьев.

Вокруг опять стояла кромешная тьма. Пахло помойкой, уличными кошками, перезрелыми плодами и, как мне показалось, какими-то острыми специями. Где-то рядом шелестели листья, играло радио, два молодых голоса взахлеб, сердито спорили о чем-то, а еще один – стариковский, дребезжащий – самозабвенно пел печальную самбу. За забором надсадно орал кот, но его подруги не было слышно. И только когда из-за облака вышла большая красная луна, я увидела на низенькой крыше тень кошки, меланхолично заглядывающей в водосточную трубу, возле которой, внизу, на земле, сидел, страстно завывая, ее ободранный кавалер с откушенным ухом.

Мы уже довольно долго шли по темным, освещенным только лунным светом улицам, и мне не хотелось спрашивать у Жозе, куда мы идем. Впрочем, вскоре я почувствовала влажный и соленый запах моря, а через минуту оно само открылось моим глазам: черное и молчащее, с дрожащим лучом луны наискосок. Рядом темнели громады баркасов и яхт, впивались в зеленоватое небо стрелы кранов: это был порт. Наверху, на холмах, светились грозди цветных огней: там расположились богатые кварталы. Мимо нас опять прошли какие-то люди, я услышала мужское ворчание, девичий смех, почувствовала крепкий запах дешевых сигарет. Кто-то вполголоса поздоровался с Жозе, он ответил, из темноты по мне скользнул любопытный взгляд – и снова все скрылось.

Мы подошли, увязая ногами в песке, к самой воде. Я сняла босоножки и поставила их на камень. Море было спокойным, с шипением наползало на полосу гальки, ласково облизывало наши ступни. Я смотрела на лунную дорожку, но спиной чувствовала взгляд Жозе. Мне не было страшно; напротив, все казалось правильным, совершенно нормальным и естественным. Словно к этому морю, к этой лунной полосе, к этому спокойному взгляду некрасивого человека я шла восемь лет. Только одно было непонятно мне. И, когда Жозе спокойно и уверенно обнял меня и я почувствовала его дыхание в своих волосах, я шепотом спросила:

– Почему ты раньше молчал? Столько лет, господи…

– Что я мог сказать? – его голос был ровным, и только по усилившемуся акценту я уловила волнение. – Ты любила не меня.

– Я никого не любила.

– А Мануэл?

– Ты же знаешь, что нет.

– Да, знаю, – согласился он. – А… этот человек?

– Это не любовь, – я поняла, что он говорит о Шкипере. – Это другое.

– Что?

Я не знала, что ответить. Но точно знала, что говорю правду.

– Тебе хорошо с ним? Он любит тебя?