Он выложил на коврик четыре пластиковых тарелки разного цвета и раздал каждому по отдельному свертку с сэндвичами, которые я приготовила и пометила: на свертке Сэма нарисовала улыбающуюся рожицу, на свертке Поппи – большого плюшевого медвежонка, на свертке Натана – солнечные очки. На своем я написала: «Сон». Потом Сэм достал одинаковые пластиковые чашки, тщательно подбирая цвета под цвет тарелок.

Мы ели сэндвичи с сыром и огурцом и пили апельсиновый сок. Поппи отказалась есть сыр и огурец и отдала их мне. На десерт мы распечатали пачку шоколадного печенья и пакет с яблоками.

Я села рядом с Натаном, чтобы наши бедра соприкасались. Твердые, упругие мышцы по соседству с мягкой, присыпанной песком кожей. Хотя у меня большой размер ноги, ступни Натана еще больше, и, как ни забавно, по сравнению с ним я всегда чувствовала себя женственной и беззащитной.

– Ты счастлив? – спросила я.

Муж наклонился и нежно потерся носом о мой нос.

– Как никогда.

Я довольно вздохнула. Натан выпрямился и потер краснеющие плечи.

– Мне больше нечего желать, – сказал он. – Как думаешь?

– Мне пора возвращаться, – заявил Сэм. Он сложил руки на столе, соединив большие пальцы. – Думаю, вам с папой надо увидеться.

Он хотел уехать с чувством надежды, и я с облегчением поняла, что надо о нем позаботиться.

– Я приготовлю тебе сэндвичи.

Я нарезала хлеб и намазала его маслом, с удивлением заметив, насколько уверенны мои движения; чеддер был нарезан тонкими ломтиками. На стол падали крошки, я смела их рукой.

Сэм взял аккуратный сверток из фольги.

– Не стоило этого делать.

– Стоило. Ты и не догадываешься, как мне это было нужно. Спасибо, что разрешил.

– Я тут подумал, – проговорил он, – если вы с папой так и не помиритесь, может, ты захочешь поехать в Грецию в июле – со мной и Элис?

Я кинулась к нему, обняла и поцеловала.

– Конечно, нет, но ты – самый замечательный сын на свете, раз такая мысль вообще пришла тебе в голову.

Он крепко обнял меня.

– Я подумал, что стоит предложить.

– Это слишком большая жертва.

– Ты с Поппи разговаривала?

– Пока нет, но поговорю.

– Ей будет нелегко.

– Я знаю.

Когда Сэм уехал, в доме номер семь по Лейки-стрит опять воцарилась тишина. Я включила радио, но передавали концерт для скрипки. Каждая сладкая, безупречная нота врезалась в меня ножом. Я глотнула воздуха, подавилась, выключила приемник и вылетела из кухни.

Мой кабинет находился на лестничной площадке первого этажа – в пространстве, украденном у поворота лестницы. Окно выходило на сад и было плохо пригнано. В холодные дни я накидывала на стул теплый плед и заворачивалась в него, сидя за столом, который мне удалось втиснуть в тесную комнату. Вся семья смеялась, когда я называла комнатушку «кабинетом»: их смешил сам факт, что мне понадобился кабинет. С годами дети выработали собственный метод выражать неодобрение: они нарочно топали вверх-вниз по лестнице как можно громче. «Шшш, мама работает в кабинете», – предупреждали они друг друга шепотом, который наверняка донесся бы до самой Вавилонской башни. И теперь я сидела здесь, замерзнув так сильно, что пришлось дважды завернуться в плед.

Я сняла трубку и позвонила Поппи.

– Дорогая, с тобой все в порядке?

– Мам, может хватит со мной возиться? Все у меня нормально. – Ее голос смягчился. – Но я рада, что ты позвонила.

– Папа тебе вчера не звонил?

– Я пришла только утром, мам.

– Дорогая, мне нужно тебе кое-что сказать. Боюсь… боюсь, папа нашел… – Это звучало так грубо, и я подумала, что Натан заслуживает лучшего. – Он полюбил другую женщину и ушел из дома.

В трубке раздался пораженный возглас Поппи:

– Кого? Какую женщину?

– Минти.

Последовала долгая-долгая тишина. Когда Поппи заговорила, у нее был совсем другой голос – голос старого человека, будто вся ее веселость потухла и умерла.

– Старый козел. Мой папа превратился в старого козла.

– Пожалуйста, не говори так о нем.

– Но это же правда.

– Все немного сложнее. Видимо, в его жизни наступил момент, когда он почувствовал, что ему необходимы перемены.

– Ничего не хочу слышать! – закричала Поппи. – Зачем ты вообще мне позвонила? Мама, я не могу об этом говорить. Давай поговорим позже.

– Разумеется.

На этом Поппи успокоилась.

– Я должна утешать тебя… и я буду утешать, мама, обещаю, но сначала мне нужно оправиться от шока.

Затем я позвонила домой Таймону.

Жена Таймона, Мэри, была очень недовольна, когда по выходным ее мужа беспокоили. Пару раз мы обсуждали это на офисных вечеринках, и она объяснила, что применяет к звонящим замораживающую тактику. Когда она подошла к телефону, я прочувствовала ее ледяное обращение на себе. Я объяснила, что в жизни не позвонила бы в воскресенье, но возникла крайняя необходимость.