Они поднялись в мастерскую, и Шишкин с удивлением и недовольством разглядывал свои осенние наброски, рисунки, и у него было такое чувство, будто сделано все это не его рукой. Он был молчалив и сосредоточен. И думал: нельзя повторяться, невозможно быть похожим на себя вчерашнего. В свободные дни, соблазнив кого-нибудь из друзей, он уезжал за город или забирался в глубину какого-нибудь парка и жадно, с упоением рисовал.

Силы вернулись к нему, он окреп и как будто еще больше раздался в плечах; молодость и могучий шишкинский организм взяли свое.

Как никогда он был спокоен и уверен. Он представил к экзаменам несколько рисунков, пейзажей, и один из них, написанный под Сестрорецком, пришелся по душе его учителю профессору Воробьеву. Шишкину была присуждена малая серебряная медаль, первая в его жизни награда.

Вечером зашел Гине и с порога сообщил:

— Слыхал? Медали будут вручать на акте. Велено быть непременно во фраке и в белых перчатках.

— Еще что?

— Ну и уметь, я полагаю, изящно раскланиваться, — не без иронии ответил Гине.

— Вот как! Значит, фрак и белые перчатки? Непременно белые? — Шишкин хохотал от души, вытягивая перед собой огромные, сильные ладони и шевеля пальцами, словно перчатки были уже на руках и от этого пальцам тесно и неудобно. Вдруг он перестал смеяться и, сердито сдвинув густые лохматые брови, сказал:

— Покорнейше благодарю! Ни на какой акт я не пойду. Фрака у меня нет. И рисую я тоже без перчаток. Почему же награду за свою работу я должен получать в перчатках, да еще в белых? — Его почему-то больше всего возмущало и коробило именно это — «белые перчатки».

— Ну уж это, батенька, ты привередничаешь…

— Понимай как хочешь, — твердо сказал Шишкин. — Не пойду.

Масленица, как всегда, проходила в Петербурге шумно и весело, со всякими потешными затеями, кулачными боями, лихими скачками, запахом талого снега и горячих блинов. Шишкин, Гине и Ознобишин отправились пешком на Адмиралтейскую площадь, где обычно разворачивались главные праздничные события. Люду стекалось туда превеликое множество. Подкатывали богатые экипажи, и господа сановного вида важно выступали вперед. Дамы в мехах. Треуголки, кокарды… И белые перчатки. Белые, белые! Сколько тупого безразличия в надменных, холеных лицах, сколько презрения!

— Я здесь не хочу оставаться, — с присущей ему грубоватой прямотой говорил Шишкин. — Тошнит, ей-богу!

— Ты во всем ищешь смысл, — упрекал его Гине.

— И разумность, — добавил Шишкин. — А ты?

— Я тоже ищу, но там, где он может быть.

— То-то и горе: смысл должен быть во всем, а его что-то мало видно. Такая все чушь и пошлость. Порою кажется — Петербург переполнен этой пошлостью.

— Ты преувеличиваешь.

— Может быть.

Они частенько схватывались и спорили, хотя это не мешало им любить и уважать друг друга.

— Ко всему можно привыкнуть, — говорил Гине.

Тут даже и Ознобишин не удержался: зачем же привыкать? Но Гине тоже умел постоять за себя:

— Да хотя бы затем, чтобы не отвлекаться от главного, не размениваться на мелочи.

Сквозь рваные, быстро несущиеся облака проглянуло солнце, озарив золотую шапку Исаакия. Собор был велик, внушителен, хотя строительство его еще не было завершено. Гине знал: Шишкину собор не нравится. Пышность и помпезность, почти сорок лет человеческого труда, несоразмерность и та же холодная надменность, говорил Шишкин, и нет в нем ничего русского, национального.

— Вспомни-ка собор Василия Блаженного в Москве. Мал золотник, да дорог, потому что — это Россия, история и судьба народа. Вот, брат, в чем суть!

— А это не история? Это не судьба народа? — кипятился Гине. — Ты видишь только замысел Монферана, а чьими руками все это возводилось?

— Я и говорю — о смысле.

Их споры чаще всего кончались ничем, каждый оставался при своем мнении.

После праздника, когда появились в Академии, профессор Воробьев спросил Шишкина:

— Отчего вы не присутствовали на акте? Разве вам не было известно?

— Было, — ответил Шишкин. — Но я неважно себя чувствовал…

— Медаль ваша в канцелярии. Зайдите, попросите.

Шишкин знал, что такое канцелярия и что значит «просить» канцеляристов, поэтому предпочел обратиться с просьбой к профессору:

— Сократ Максимович, а вы не могли бы?.. Мне самому как-то неловко.

— Ну что же, попробую.

На другой день Воробьев с торжественным видом подошел к Шишкину и сказал:

— Вот ваша награда. Прошу принять. И от души поздравляю. Надеюсь, не последняя?