По инструкции полагалось заключенному ходить между двух солдат, вооруженных винтовками. Запрещалось заглядывать в окна камер, выходивших в прогулочный дворик.

Библиотеки в крепости не было, а книги, принесенные родственниками, можно взять только по особому разрешению коменданта.

Правда, через солдат караула к заключенным иногда попадали газеты, и можно было узнать, что делается на белом свете.

Передачи в крепости были явлением таким же редким, как и свидания с близкими.

Приказывая перевести Урицкого из Лукьяновской тюрьмы в крепость, генерал Новицкий знал, что делает. Крепостной режим должен сделать свое дело: превратить здорового человека, борца в развалину. Особые одиночные камеры крепости помещались в сыром подвале, в который не проникал дневной свет. Железная койка с протертым до дыр брезентовым покрытием составляла всю «меблировку». На каменных стенах камеры были нацарапаны надписи, сделанные в течение многих лет людьми, заключенными в этот каменный мешок.

Первым ощущением Моисея Урицкого, когда за ним с лязгом захлопнулась чугунная тяжелая дверь, было, что его заживо погребли в могилу. Давящая тишина не нарушалась никакими звуками, кроме медленного движения по коридору дежурного солдата да щелчков приподнимаемого «глазка»: в обязанность тюремщиков входило непрерывное наблюдение за заключенными в одиночках.

Хотелось курить. Не пить, не есть, а именно затянуться табачным дымом до самозабвения. Когда желание закурить стало мучительным, он стал стучать кулаком в дверь камеры. Тотчас приоткрылся «глазок», и в нем показался глаз солдата.

— Ну, что стучишь?

— Отсыпь махорочки на цигарку.

— Не приказано. — Глазок захлопнулся.

— Тогда позови дежурного офицера, — крикнул Урицкий.

«Глазок» опять приоткрылся:

— Не положено. А будешь стучать, буянить, оденем «смирилку».

Моисей слышал о смирительных рубашках, в которые пеленают заключенных, чем-то не угодивших тюремной администрации. И ведь ничего с мучителями не сделаешь. Но и терпеть издевательства жандармов молча тоже нельзя. Один стерпит, другой, тогда они вовсе распояшутся. Бороться. Непременно бороться.

Когда открылась дверь камеры и солдат внес бачок с баландой, Моисей выплеснул ее на пол.

— До тех пор, пока не будет отменено запрещение читать и курить, объявляю голодовку.

Солдат вышел. Дверь захлопнулась. Сейчас бы лечь лицом к стене и лежать без движения. Но железная койка откинута на день к стене и опустится только на ночь. Ужасно коптит под потолком опутанная проволокой керосиновая лампа. От ее вони и от голода тошнит, кружится голова. Но голодовка — единственный способ борьбы, доступный в этих условиях. Прошли сутки, другие, начались кошмары.

Явился тюремный врач. Здоровье арестованного внушало серьезные опасения.

— Ну если будете продолжать отказываться от пищи, примите это лекарство, оно вас поддержит, — врач протянул заключенному пилюли.

Обижать врача Урицкому не хотелось. Но после его ухода пилюли полетели в «парашу».

О тяжелом состоянии заключенного, объявившего голодовку, врач доложил коменданту крепости. Нет, не любовь к ближнему, а обязательные неприятности, которые последуют после смерти истощенного политического, заставили Немировича-Данченко без ведома Новицкого вызвать родственников Урицкого, чтобы они убедили его прекратить голодовку. Свидания с Моисеем уже несколько дней добивался муж Берты. Замуж Берта вышла, когда Моисея в Черкассах не было, он организовывал в Бердичеве типографию. Моисей радовался ее замужеству. Лучшего мужа, чем Гитман Каплун, тот самый студент, готовивший Моисея в Черкасскую прогимназию, трудно даже придумать. Но приехать на ее тихую свадьбу так и не смог, не на кого было оставить типографию. А вот Берта с мужем приехали навестить Моисея в Бердичев. Встреча вышла по-родственному теплой, по той общности взглядов, которую можно было ожидать, Моисей не почувствовал. Уж больно глубоко вник бывший студент в торговые дела Берты. Вот и теперь ои приехал в Киев по торговым делам и по просьбе Берты пытался получить разрешение на свидание с Моисеем. После категорического отказа Гитман совсем было собирался прекратить дальнейшие попытки, когда внезапно свидание было разрешено, и даже в нарушение всех положений прямо в камере, боз охраны и жандармов.

Моисей не слышал лязга засовов и открываемой двери. Он лежал на койке в забытьи и принял появление в камере посланца сестры за игру больного воображения.

— Моисей, ты узнаешь меня?

Нет, привидения не разговаривают человеческими голосами.

— Как ты сюда попал?

— Мне разрешили свидание, чтобы я убедил тебя отказаться от голодовки.

— А я и сам решил отказаться, как только снимут запрет на чтение книг и разрешат курить. Ну, расскажи, что дома? Как Берта?

Свидание длилось около часа. Но поднимать снова разговор о прекращении голодовки или хотя бы о принятии лекарства, прописанного доктором, гость не стал, понимая всю безнадежность такого разговора.

Комендант крепости доложил о состоянии здоровья Урицкого в жандармское управление: «…арестованный очень слаб и может умереть».

«Пусть умирает, черт с ним. Меньше одним мерзавцем», — ответил Новицкий. Но через несколько дней, понимая, что смерть заключенного от голодовки невыгодно отзовется на престиже жандармского управления и лично его — генерала Новицкого, сам написал коменданту крепости: «…приказание о запрещении чтения и курева отменить».

Все эти дни Урицкий лежал неподвижно на койке, которую администрация разрешила не убирать к стене в дневное время. Было состояние полусна, полубодрствования, во время которого проносилось в тяжелой голове множество мыслей, видений, часто очень далеких от этой камеры, от голодовки. Снова появившийся в камере Гитман даже несколько удивил Моисея. Теперь свидание происходило по всем правилам, жандарм сообщил о снятии запрета на курение и чтение книг. Но трубку, отобранную администрацией крепости, жандарм не принес.