–  На наш отряд, на наш, - вы теперь с нами, доктор, - уточнил Мулин.

–  Да, и видимо, надолго. Мне приказано развернуть здесь госпиталь. Вероятно, предстоят серьезные бои.

–  Госпиталь?
– оживился «Сомов», - так это и медсестры будут?..

–  А какой же госпиталь без них, - потер руки «Мартисов», - вот это по-нашему, а то мы здесь совсем одичали без баб…

–  Без женской ласки, Мартисов, ты ж культурный человек, хоть и живешь в лесу, - укоризненно поправил «Сомов».

–  Хватит зубоскалить, у вас одно на уме!
– прикрикнул Мулин.

–  Виноват, командир, больше не повторится, - притих «Мартисов» и незаметно подмигнул «Сомову»: во дает лейтенант!

–  А у вас, я смотрю, строго, - заметил Иванов.

–  А как же, у нас если что - командир семь шкур спустит. Когда Волков заправлял, было попроще. А лейтенант прилетел - всем хвосты прищемил! Если так дело дальше пойдет, скоро строевой подготовкой заниматься начнем, - засмеялся «Сомов».
– А вы, доктор, от строгости, наверное, там отвыкли?

Иванов вздохнул, внимательно посмотрел на «Сомова» и мотнул головой:

–  У меня это «удовольствие» тянется с июля 41-го, как в плен попал.

–  Вы о чем?
– вроде не расслышал «Сомов».

–  О строгости… Налейте, что ли, еще, давно не сидел в такой приятной компании.

–  Еще насидитесь, доктор, - по-простецки пообещал «Сомов».
– А ты чего, Мартисов? Наливай! Гулять так гулять, теперь нам не страшно - с нами медицина!

Выпили еще, закусили, потянулись к табаку.

–  Конечно, не все и в плену складывалось плохо, - начал врач.
– Поначалу было трудно, а потом как-то привык. Да и профессия помогала: лечил всех - и немцев, и красноармейцев. Как врачу мне поблажки делали: комнатка у меня в лагере была, зарплата.

–  Это где?
– спросил Мулин.

–  В Гохенштайне, в Восточной Пруссии.

–  И что, даже в лагерях выздоравливали?
– с недоверием произнес «Сомов».

–  Даже в лагерях. В 41-м меня раненого немцы принесли в какой-то сарайчик. Очухался, осмотрелся, увидел одного офицера. Артиллерист, старший лейтенант по фамилии Филькин, повреждены оба глаза. Молодой парень, симпатичный, крепкий и калека на всю жизнь… А потом случайно наткнулся на него в Гродненском лагере, в Белоруссии. Меня уже тогда немцы использовали как врача. Начал заниматься глазами этого Филькина и, что же вы думаете, кое-что удалось: левый глаз стал видеть. Конечно, не так, как раньше, но по лагерю Филькин сам передвигался! А то бы пристрелили его, чтоб не вертелся под ногами…

–  Значит, красноармейцев лечили, доктор? Глаза им чинили, чтоб они в нас стреляли без промаха?
– прищурился «Сомов».

–  Лечил! Что ж меня теперь за это - к стенке? Немцы не поставили, а вы, Сомов, уже, похоже, прицелились!

–  Да нет, вы не обижайтесь, доктор, это я так, для острастки, чтоб вы не перепутали, в какой партизанский отряд попали… А немцы и впрямь вас жалели.

–  Кто им нужен, того они жалеют, кормят, лечат. В Гохенштайне был один барак. Стоял отдельно от остальных, за тремя рядами колючей проволоки. Назывался «Зондерлагерь 74». Обслуживали его исключительно сами немцы из лагерного госпиталя. Там содержалось четыре советских генерала и с полсотни старших офицеров. Летом 43-го привезли туда тяжело раненного майора-летчика. Смотрю - несут его в наш лазарет, рядом идут два гестаповца. Принесли, и ко мне: «Иванов, будешь оперировать! И смотри, чтобы летчик был жив. Если умрет - пойдешь вслед за ним». Я поковырялся, зашил, говорю: «Его надо оставить в госпитале». Гестапо ни в какую! Видать, тот майор важнее генералов был. «Будешь ходить и лечить его там!» - в «Зондерлагере» то есть. С месяц я каждый день наведывался к летчику, все хотел поговорить, узнать, кто он, откуда. Но гестаповский офицер не отходил от нас ни на шаг, и попробуй, заикнись с этим летчиком о чем-то кроме ранения - к стенке! Так и сказали…

–  И что же это за летчик такой был?

–  Ходили по лагерю слухи, то ли сын, то ли племянник чей-то из кремлевской верхушки…

–  Ты смотри… А сами-то немцы знали, кто он такой?
– заинтересовался Платонов.

–  А черт их разберет, может, и знали, может, подозревали, - Иванов изрядно захмелел. Он становился все разговорчивее, часто курил.
– Они смешные, немцы. В Гродненском лагере дело было. Приходит как-то ко мне переводчик гестапо с чернявым военнопленным. «Иванов, - говорит, - посмотри-ка внимательнее и скажи, не еврей ли этот лупоглазый?» Я плечами пожал, сказал, что медосмотр такого диагноза не ставит. На следующий день этот гестаповец приводит ко мне еще пару новеньких. «А эти не евреи?» - спрашивает. Я опять плечами пожал, не могу, говорю, определить. Тогда этот хмырь из гестапо ко мне - «а ты сам, Иванов, не из евреев?» Я не выдержал, пошел к немецкому врачу Шульцу, сказал на свой страх и риск, что если еще раз ко мне приведут кого-нибудь на предмет определения национальности, я не буду оперировать, пусть отправляют назад в лагерь. Шульц посмеялся, но с кем-то из лагерного начальства поговорил, больше я этих гестаповцев в госпитале не видел. Хотя недели две боялся, что уж если придут, то наверняка за мной… Выпьем, что ли?..

–  А вы откуда родом, доктор?
– поинтересовался «Сомов», разливая по кружкам водку.

–  Из Одессы.

–  А-а… Так вы сами-то…

–  Слушай, Мулин, - перешел на «ты» доктор, - у тебя здесь гестапо, а не разведгруппа абвера.

–  Да он шутит, - успокоил Иванова лейтенант, - он у нас артист.

–  Это точно, - подтвердил «Сомов», - я и спеть, и сплясать… и даже фокусы могу…

–  А ну, покажи, - попросил врач.

–  Пока не время, еще не пели, а фокусы у нас после песен… «По диким степям Забайкалья…» - неожиданно сильным, приятным голосом затянул «Сомов».

–  «Где золото роют в горах!» - подхватила компания.

–  «Бродяга, судьбу проклиная», - попытался пробасить доктор.

–  «Тащился с сумой на плечах», - пропели все хором.

–  Вот, вот, и я про суму, - перекрикивая песню, возник «Мартисов», - вы тут пока пойте, а мы с Платоновым пойдем, багаж разберем.

–  Там новые батареи должны быть, а нам через два часа на связь выходить, утро скоро.

–  «Бродяга Байкал переехал, навстречу родимая мать!» - разносилось по лесу, наполненному предрассветной свежестью.