— Да. Я порасспросил о «черной бригаде». [6] Мне растолковали, какими льготами они там пользуются и какое жалованье им идет. А потом, понимаешь, во время облав можно шарить по домам и реквизировать все, что попадает под руку. Завтра мне выдадут форму и оружие. У меня полный порядок, Пин.

На черном берете у солдата, ведущего Пина в тюрьму, вышита красная фашистская эмблема — розги и воткнутый в них топор. Это низенький парнишка с винтовкой больше его самого. Он не принадлежит к лиловорожей породе фашистов.

Они идут вот уже пять минут и все еще не перекинулись ни словом.

— Если захочешь, тебя тоже возьмут в «черную бригаду», — говорит солдат Пину.

— Если захочу, то я… твою чертову бабушку, — невозмутимо отвечает Пин.

Солдат надувает губы.

— Ох, посмотрите-ка на него! Что это ты о себе воображаешь? И у кого ты всему этому выучился? — Солдат останавливается.

— Давай-давай, пошевеливайся! Веди меня на каторгу, — ерепенится Пин.

— Ты что думаешь, тебя так преспокойно и отправят на каторгу? Прежде тебя будут поминутно таскать на допросы, и ты распухнешь от побоев. Тебе хочется получать по морде?

— А тебе хочется к чертовой матери? — говорит Пин.

— Пошел ты сам! — говорит солдат.

— Пошел ты, и твой папочка, и твой дедушка, — не унимается Пин.

Солдат глуповат; всякий раз он обижается.

— Если не хочешь, чтобы тебя били, иди в «черную бригаду».

— А потом? — спрашивает Пин.

— Потом станешь участвовать в облавах.

— А ты участвовал в облавах?

— Нет. Я дневальный при комендатуре.

— Брось заливать! Расскажи лучше, скольких революционеров ты угробил.

— Клянусь тебе. Я никогда не участвовал в облавах.

— Ну да, кроме тех раз, когда участвовал.

— Кроме одного раза, когда меня взяли.

— Значит, тебя тоже брали на облаву?

— Да, это была замечательная облава, превосходно организованная, ничего не скажешь. Меня тоже взяли. Я прятался в курятнике. Облава была что надо.

Пин зол на Мишеля не потому, что тот, по его мнению, совершил подлость, именуемую предательством. Его злит только то, что всякий раз он ошибается и никогда не может угадать, как поведут себя взрослые. Он ожидает, что они будут думать так, а они думают совсем иначе — ни за что не догадаешься, что им еще придет в голову.

В конце концов, возможно, Пину тоже понравилось бы состоять в «черной бригаде», разгуливать обвешанным черепами и пулеметными лентами, наводить на окружающих ужас, быть со взрослыми на равных и чувствовать, что его так же, как и их, отделяет от остальных людей барьер ненависти. Может, пораскинув мозгами, он решит вступить в «черную бригаду» — по крайней мере так ему удастся заполучить назад пистолет и, возможно, даже открыто носить его, нацепив кобуру поверх мундира; кроме того, он сможет рассчитаться за все с немецким офицером и фашистским унтером; отольются им его слезки, и он еще сумеет вдоволь поиздеваться над ними.

У «черных бригад» есть песня, в которой поется: «Мы ребята Муссолини, нас зовут прохвостами…» А дальше идут похабные слова. «Черным бригадам» можно петь на улице похабные песни, потому что они прохвосты Муссолини, и это здорово. Но дневальный — дурак, он действует Пину на нервы, вот почему Пин все время грубит ему, что бы тот ни сказал.

Под тюрьму теперь заняли большую английскую виллу, потому что в старой крепости над портом немцы расположили противовоздушную батарею. Это чудная вилла. Ее окружает парк, засаженный араукариями, и она, с ее многочисленными башнями, террасами, крутящимися на ветру флюгерами, решетками, к которым теперь прибавились новые, всегда чем-то смахивала на тюрьму.

Теперь комнаты превращены в камеры, необычные камеры с деревянным полом и линолеумом, с мраморными каминами, с умывальниками и биде, заткнутыми тряпками. На башенках дежурят вооруженные часовые, а на террасах заключенные выстраиваются в очередь за пищей. Туда же их выводят на прогулку.

Пина приводят как раз во время раздачи пищи, и он сразу чувствует, что очень голоден. Ему тоже дают миску, и он становится в хвост.

Среди заключенных много уклонившихся от призыва в армию, а также много «чернорыночников» — подпольных мясников, спекулянтов бензином и валютой. Обычных уголовников почти не осталось: ведь воров теперь никто не ловит, — разве только те, кто не отсидели свой срок и уже слишком стары, чтобы их можно было забрать в армию, посулив амнистию. Политические узнаются по синякам на лицах и по походке — они ходят, еле волоча перебитые на допросах ноги.

Пин — тоже «политический». Это видно с первого взгляда. Пока он ест свое хлебово, к нему подходит высокий плотный паренек с лицом еще более распухшим и с еще более страшными синяками. Из-под кепки у паренька видна обритая голова.

— Здорово они тебя отделали, товарищ, — говорит он.

Пин смотрит на парня и не знает еще, как себя с ним повести.

— А тебя что — нет? — спрашивает он.

— Меня каждый день таскают на допрос, — говорит обритый. — И бьют воловьими жилами.

Паренек говорит это как-то очень значительно, словно оказывая Пину особую честь.