Лашом пригласил Мари-Анж пообедать с ним на Всемирной выставке в ресторане немецкого павильона.

Вокруг них и под ними сверкала огнями грандиозная ярмарка, заставляя тьму отступать за ограду. Эйфелева башня вздымалась ввысь, словно огненная мачта; с высоты ее нижней платформы голоса прославленных писателей, чудовищно усиленные микрофоном, обрушивали на толпу многозначительные фразы, сочиненные по заказу правительства: «Алло! Алло! Сейчас перед вами выступит господин Эдуард Вильнер…»

Несколько сот человек – жалкая горсточка в многотысячном скопище, большая часть которого даже не знала, кто такой Эдуард Вильнер, – поднимали головы. Небольшие электрические вагоны мчали состоятельных посетителей выставки мимо шумной толпы.

«Франция навсегда сохранит бесценные сокровища своего искусства и драгоценные дружеские связи с другими народами… – вещал громоподобный голос Вильнера, и громкоговорители воспроизводили и усиливали его хриплое дыхание, походившее теперь на дыхание Юпитера. – Посетители, прибывшие из разных стран и ныне прогуливающиеся здесь, помните о сынах Франции, чей труд на протяжении долгих веков подготовил те удовольствия, какими вы наслаждаетесь сегодня…»

Потом толпа вновь приходила в движение – издали она напоминала растревоженный муравейник. Из парка, где располагались аттракционы, доносились пронзительные вопли женщин, заполнявших кабинки, которые с огромной скоростью устремлялись вниз по искусственному водопаду или взмывали вверх по канатной дороге. Лучи прожекторов освещали мраморную громаду дворца Шайо. С разных концов выставки доносились приглушенные звуки оркестров, прибывших с Кубы или из Бухареста, слышалась арабская либо малагасийская музыка – казалось, павильоны распространяют звуковые проспекты. А над площадью Трокадеро вечерний ветер развевал флаги всех стран, и остроконечные их древки походили на копья всадников, которые прибыли сюда со всех концов света и, став здесь лагерем, воткнули эти копья в землю.

Ресторан немецкого павильона был одним из самых изысканных и дорогих. Вокруг столика Симона – его заблаговременно заказала секретарша – суетились официанты.

Лашом спрашивал себя, не таится ли за настороженной учтивостью и легким отчуждением Мари-Анж некая скрытая враждебность. Ведь вполне могло случиться, что в детстве она слышала не слишком лестные отзывы о нем, как об очень дурном человеке, сделавшем карьеру с помощью интриг и предательств.

Но он знал, что такого рода предубеждение нетрудно победить, особенно если собеседница моложе тебя на двадцать пять лет, а сам ты – министр.

Именно этим и занялся Симон во время обеда. Он говорил о Франсуа Шудлере и о Жаклин в таких выражениях, которые глубоко трогали девушку. Она не ожидала встретить в Лашоме столько отзывчивости и понимания. Потом он на собственный манер рассказал историю разорения ее деда; а поскольку все главные действующие лица этой драмы давно были в могиле и никто уже не мог опровергнуть его слова, Симон с некоторым опозданием открыл в себе благородные чувства, какие в свое время вовсе не испытывал.

– Как странно, – проговорил он, – бывают люди, семьи, с которыми нас будто связывает судьба, жизнь вновь и вновь сталкивает нас с ними…

Говоря это, он думал о своем романе с Изабеллой. «Знает ли Мари-Анж об этом?.. Нет, вероятно, не знает. С тех пор прошло больше пятнадцати лет. И вот теперь я обедаю с нею… с племянницей Изабеллы. А ведь однажды, в годы вдовства Жаклин, даже возник вопрос о моем браке с нею. И вот теперь здесь сидит ее дочь… Как видно, я еще, в сущности, совсем не так стар, если подобные вещи меня удивляют и если впервые в жизни я испытываю такое свежее чувство!..»

– Вы знаете, я начал свою научную деятельность книгой, посвященной вашему деду де Ла Моннери. Его творчество стало темой моей докторской диссертации. Вы не читали ее?

– Простите, не читала, – ответила Мари-Анж.

И как ни грустно было Симону, он не мог не признаться, что ощущает себя намного, намного старше этой девушки.

– Вы, по-видимому, сохранили большую привязанность к нашей семье, – заметила она. – Должна признаться, что, когда я вспоминаю о том, к чему они пришли и в какое положение поставили нас – моего брата и меня, – я не чувствую к ним слишком большого уважения.

При этих словах Симон понял, что холодная сдержанность, которую Мари-Анж выказывала по отношению к нему, объяснялась вовсе не тем, что он предполагал.

«Просто я ей не нравлюсь, а быть может, ей не приходит в голову, что мужчина моего возраста…»

Он угощал ее изысканными кушаньями и наполнял ее стакан тщательно выбранными винами. Она пила и ела с удовольствием, но по-прежнему оставалась невозмутимой.

– Влюблены ли вы в кого-нибудь, Мари-Анж? Любили ли вы кого-нибудь прежде? – спросил он.

– О! Как красиво! – воскликнула она, показывая на реку. – Кажется, что струи воды танцуют!

На Сене были приведены в действие «светящиеся орга'ны» – фонтаны высотой в двадцать метров разбрасывали в воздухе сверкающие многоцветные брызги, и эта игра струй сопровождалась музыкой, рождаемой электрическими аппаратами.