Шрифт:
Метрдотель снова постучал в дверь, ресторан в гостинице закрывался.
Жан-Ноэль спустился в ресторан и уселся за столик. В таком месте одиночество было особенно тягостно, и сильная тревога томила юношу. Но где же все-таки Бэзил? Каждый раз, когда открывалась дверь, Жан-Ноэль вздрагивал: он надеялся, что вернулся его спутник. Но вместо Пимроуза входил официант с каким-нибудь блюдом.
Наконец, когда пробило уже десять часов, появился лорд Пимроуз; лицо у него было бледное, глаза бегали, галстук сбился на сторону.
– Я долго беседовал с монахами, – пояснил он. – Но, но правде сказать, они слишком неопрятные. Revolting! [50]
Пимроуз так никогда никому и не рассказал о том, что он вел долгий разговор с настоятелем, описал ему в общих чертах свою жизнь, поведал, что хочет удалиться от мира, и попросил, чтобы ему немедленно отвели келью. Посовещавшись между собой, монахи согласились, Бэзил отказался от предложенной ему трапезы, заперся в келье и растянулся на ложе. Увы! Там оказались клопы, целая армия клопов; они накинулись на лорда, и он, не выдержав, обратился в бегство, разбудил уснувшего привратника и покинул монастырь…
50
Отвратительно! (англ.)
Комнаты, по обыкновению, были смежные. Жан-Ноэль поднялся к себе, и через несколько минут в его спальне все стихло. Только свет просачивался из-под двери. Два долгих часа Пимроуз боролся против этого света, против желтого луча, лежавшего на полу в молчании ночи. Чтобы покончить с наваждением, он старался противопоставить дразнящему языку света ослепительные лучи благодати, явившиеся его мысленному взору в церкви. Он беззвучно повторял отрывки из гимна солнцу. Он вспоминал проникнутые святостью образы, неопалимую купину и рыдающие строки Паскаля. Но узкая полоска света по-прежнему лежала на полу, словно дьявольская путеводная нить, словно золотой змий.
Пимроуз решил начать новый труд, посвященный изучению мистических текстов. После итальянских он займется французскими мистиками. Эта работа будет для него одновременно и покаянием, и отдохновением. Она лучше всего подходит его натуре…
На цыпочках он подошел к двери и прислонил к ней ухо. Ни звука. Должно быть, юноша уснул и позабыл потушить свет у изголовья. Пимроуз вошел к себе в комнату – он еще пытался бороться, вновь подошел к двери, прижался к ней лбом, осторожно нажал на ручку, и дверь бесшумно раскрылась.
Жан-Ноэль и в самом деле спал; Пимроуз не удержался, он подошел к его постели и долго смотрел на такое беззащитное во сне лицо. Розовые губы спящего были слегка надуты, как у капризного ребенка; ресницы отбрасывали тень на нежную кожу щек; гладкий лоб походил на блестящее крыло птицы; каждая черта дышала чистотой, и лампа отбрасывала золотой отсвет на неподвижный лик забывшегося глубоким сном юноши.
Часто лицо спящего раскрывает его душу. Но лицо Жан-Ноэля ни о чем не говорило, на нем лишь лежала печать красоты бездушной и никому не нужной. И Пимроуз почувствовал себя пленником, рабом этого холодного, не согретого душевным огнем прекрасного лица.
С сильно бьющимся сердцем он наклонился и прикоснулся губами к золотым волосам спящего.
Жан-Ноэль повел себя так, как ведут себя дети, которым не хочется просыпаться. У него чуть приметно дрогнули ресницы, и он с неясным бормотанием повернулся на бок.
Бэзил отпрянул, потушил лампу, помедлил еще мгновение, потом сбросил халат и прилег на край постели.
Казалось, Жан-Ноэль по-прежнему спит; но теперь он уже притворялся. Ритм его дыхания изменился, он дышал не так ровно и глубоко, как раньше. И Пимроуз отчетливо слышал, как колотится сердце юноши.
Однако молодой человек не вздрогнул от ужаса, которого так страшился Пимроуз.
Бэзил провел пальцами по этому покорному и неподвижному телу, в котором он не ощущал ни желания, ни отвращения, а лишь одно только решение – молчать и подчиняться.
«Я научу его всем радостям любви», – подумал он.
Англичанина глубоко взволновал тот факт, что Жан-Ноэль не отверг его. «В моем возрасте… в моем возрасте… я еще не кажусь отталкивающим столь юному существу…» Наконец сбылось то, чего он ждал, к чему стремился, чего так неистово жаждал, из-за чего терзался все это время после памятного бала у Инесс. «Сколько потеряно дней! До чего же я был глуп. Быть может, в первый же вечер в “Аббатстве”… Но нет, я ни о чем не жалею. Все было так чудесно… Возможно, это самая прекрасная любовь в моей жизни…»
И тут Пимроуз обнаружил, что не может воспользоваться покорностью Жан-Ноэля.
Сначала он решил, что все дело в минутной слабости, вызванной чрезмерным волнением, и постарался успокоиться. Но минуты бежали, а ничего не менялось. «Что должен подумать этот мальчик, что он думает? – вопрошал себя Пимроуз со все возраставшей тревогой и стыдом. – Он мне нравится, нравится так, как нравились лишь немногие. В чем же дело?.. Неужели я так стар, что не способен воплотить в жизнь свое желание?..»