Политрук Зотов притерся к капитану и рта не закрывал. Кондрашов же отстранился чуть и решал теперь уже без всяких колебаний: как только прорвемся — если прорвемся, — капитану Никитину передать командирство. Так, по крайней мере, пока на своих не выйдем, а там уж пусть большое начальство решает.

Дивился Кондрашов весне тутошних мест. «Вертикальная весна» — так придумалось, потому что всякому бугорку да всякой ямке особая весенняя порция. Здесь вот, положим, на сосновых буграх к полудню — почти летнее солнышко. Вон отрядники и полушубки, и ватники поскидали на сухую хвою, аж некоторые уже в одних рубахах навыпуск. А деревня Тищевка, в часе ходьбы отсюда, намного ли ниже, а там дорога, что промеж домов — чистый гололед, в огородах серый, пористый снег чуть ли не сплошь. А далее к болотам за плетнями — вообще зима, но ведь тоже с причудами, потому что черные пятна высматриваются, знать, метром выше — вот тебе и другое весеннее отношение.

А зимник, где нынче мерзнут в дозоре отрядники, там весной и не пахнет. Промерзшее болото холод источает в воздух пока без всякого ущерба для серого, лишь чуть-чуть местами пористого льда. Хотя кто его знает, что свершается в болотной утробе, да и сама эта утроба — загадка природы. Почему везде твердь, а где-то смертельная, вязкая провальность, глубины которой никто не знает. Мужики с гордостью говорят, мол, коль паровоз засосет, и труба торчать не будет.

Напомнив Зотову о смене дозора, Кондрашов оставил капитана проверять отрядное вооружение, а сам направился в землянку пулеметчиков. Прошлой осенью, уходя в деревни, оружие смазав, тряпками каждый ствол обмотав, спрятали в тайнике, о котором знали только несколько самых проверенных… Но особо, в отдельности от прочего прятали пулемет. ДПМ-36 — так именовался он официально, а по-народному— «козлик». К награде бы представить Василия Ковальчука да напарника его Ивана Титова за то, что, убегая от немцев, дотащили на себе и пулемет, и пару секторных дисков… Сами по себе шли, никто их спины не прикрывал, не до того было, и не зацепили их ни пули «шмайссера», ни осколки минометные… Благодарность перед строем Кондрашов, конечно, высказал и руки жал и сорокапятилетнему Ковальчуку, и двадцатилетнему Ваньке Титову, воображавшему себя Петькой, что был при Чапаеве, поскольку считал Ковальчука в военном деле поумней всех отрядных начальников.

Еще бы! Ведь Ковальчук был, по его рассказам, пулеметчиком на тачанке самого батьки Махно и имел от батьки кое-какие подарки — к примеру, часы с крышкой и музыкой. Двадцать лет прошло, а музыка и по сей день играет, только ногтем крышку отожми.

Как этот махновец, постоянно трепавшийся на опасную тему, гордости за свое махновство не скрывавший, как он выжил?

— Привет махновцам! — провоцируя, возгласил Кондрашов, перегнувшись по поясницу и втискиваясь в крохотную землянку.

— Были махновцы, да все вышли. Здравия желаем! — ответил за обоих Ковальчук.

— И куда ж они вышли? По малой нужде, что ль?

Ковальчук приподнял лампу, подсвечивая проход в единственно свободный угол, где обычный пень, но ровно срезанный, подтесанный и для устойчивости слегка привкопан в землю.

— Не тот человек был Нестор Иваныч, о ком с посмешкой говорить можно, — с достоинством произнес Ковальчук, ветошью протирая нутро патронника.

— Ну, с батькой-то все ясно, — говорил Кондрашов, усаживаясь на пень, пару раз стукнувшись головой об жердевое перекрытие, выгибая спину по-кошачьи, чтоб впредь уберечь голову. — Но вот ты-то, Ковальчук, ты ж махровый москаль по роду, за что ж тебе от батьки такая милость была?

До ответа Ковальчук не снизошел. Запальчиво ответил Ванька Титов, ординарец пулеметчика и второй номер по пулеметному расчету:

— А за то, что никто так с тачанкой управляться не умел, когда артиллерийский обстрел поперек наступлению.

— Точно, — подтвердил Ковальчук, — никто. Как только первый ба-бах, Нестор орет: «Коваль, на передок!» Я тогда «максима» по боку и за вожжи.

— «Максим»-то, поди, английского производства. Батька, рассказывали, английские френчи обожал?

— И то брехня, и другое. А «максимы» у батьки все были нашенского, «соколовского» изготовления, четырехпудовые и на колесах. А про френчи, так милей жупана для батьки ничего не было, если не по форме. А когда по форме — что тебе Наполеон. Сам товарищ Фрунзе, когда вручал батьке золотое оружие, виду его позавидовал.

— И что же он против советской власти?..

— А еще бы! Подставили батьку, чтоб полег в первых рядах и удар на себя принял, и чтоб не было больше никаких батьков в Красной Армии. Для Красной Армии, может, оно и правильно, только Нестор Иванович хотел быть сам по себе, еще и по крестьянскому вопросу имел расхождения. Большевики — они что? Они за мировую революцию. А за чей счет? За мужиковский, ясное дело.

— Ну а ты?..

Ковальчук отмахнулся досадливо:

— Чё я? Предал я батьку. Как он по новой против Советов попер, я деру… Против силы не попрешь.

— Против силы или против правды? — допытывался Кондрашов.

Ковальчук протер руки тряпкой, воды испил из кружки, услужливо поданной Титовым, губы отер этой же тряпкой.

— И за батьку, и за правду… Я, командир, четыре года канал копал. Мне сам Максим Горький руку жал за тройную норму.

— Врешь ведь! Где это ты мог Горького видеть? В Кремле, что ли?

— Врать обычаев не имеем, — отвечал Ковальчук спокойно. — А Горький мне на смотровой руку жал, когда он со всякими партийными цельной кодлой на канал приезжал смотреть наш трудовой… как его… ентузиазм.

Врет, твердо решил Кондрашов. Но стоп! Как он сказал?

— Слушай-ка, Ковальчук, ты сейчас что сказал-то, а? Похоже, проговорился ты, братец. «Против силы не попрешь», — говоришь. А я только что хотел тебе особое задание поручить. А если против нас сила встанет, значит, можешь «не попереть»?

Носасто-глазастая физиономия бывшего махновца надвинулась на Кондрашова. Шевеля толстыми губами, Ковальчук словно временно речью иссяк. Лампу головой заслонил — Кондрашов видел только нос с раздутыми ноздрями, — отшатнулся.