Я сказала, что примитивному человеку следовать этим взглядам гораздо проще, чем тому, кто мыслит понятиями добра и зла и пытается строить свою жизнь в соответствии с ними.

– Брось ты свои теории, — сказал Пабло. — Пойми, что все в жизни имеет свою цену. Все обладающее большой ценностью — творчество, новые идеи — имеет и оборотную темную сторону. И это приходится принимать. Иначе застой, бездействие. Но в каждом действии есть своя отрицательная черта. С этим ничего не поделаешь. Всякая положительная ценность обладает отрицательными свойствами, и все поистине великое в каком-то отношении ужасно. Гений Эйнштейна ведет к Хиросиме.

Я ответила, что часто подумывала — он дьявол, а теперь убедилась в этом. Его глаза сузились.

– Зато ты ангел, — с презрением сказал он, — но только из преисподней. В таком случае, раз я дьявол, ты моя подданная. Пожалуй, надо тебя заклеймить.

Пабло приставил горящую сигарету к моей правой щеке. Должно быть, ожидал, что я отстранюсь, но я не доставила ему этого удовольствия. Он отвел руку с сигаретой от моего лица.

– Нет, это не особенно удачная мысль, вполне возможно мне еще захочется смотреть на тебя.

На другой день мы поехали в Париж. Пабло не любил ездить на заднем сиденье, поэтому мы сели на переднее рядом с Марселем, шофером. Пабло сидел посередине. Марсель непринужденно вступал в разговор. Пабло время от времени принимался спорить со мной о переселении к нему. Марсель поглядывал на нас, улыбался и подчас вставлял реплики, наподобие: «Думаю, тут она права. Пусть отправляется домой. Дайте ей время подумать». Пабло всегда прислушивался к Марселю. Поэтому по приезде в Париж я вернулась к бабушке без всяких комментариев со стороны Пабло. Но с того времени, он ежедневно склонял меня к мысли о том, что я должна жить вместе с ним

Однажды утром через несколько недель после нашего возвращения я работала у себя в мастерской. У меня была скверная привычка прямо со сна, неумытой, неодетой, голодной, надевать старый, уже заляпанный краской бабушкин халат, подпоясывать его веревкой, потому что он был мне велик, и с нечесаными волосами писать до полудня. Для меня это являлось чем-то вроде разминки, зато помогало работать во второй половине дня более упорядоченно и целеустремленно. В то утро я, с виду ведьма ведьмой, углубилась в работу, и вдруг дверь распахнулась. Я увидела Пабло в толстой, отороченной овчиной куртке цвета хаки, выглядывающего из-за двух дюжин белых роз на длинных стеблях. Оба мы, должно быть, испытали потрясение: он еще никогда не прятался от меня за белыми розами, и определенно не видел меня закутанной в такой халат, босой и непричесанной. Когда изумление прошло, мы рассмеялись Я сказала ему:

– Только не говори, что ты купил эти розы для меня.

– Нет, конечно, — ответил Пабло. — Мне их кто-то принес, но я решил, что уместнее будет преподнести их тебе. Теперь начинаю в этом сомневаться. Ни за что не поверил бы, что ты можешь так выглядеть.

Я попросила его подождать и зашла в ванную привести себя в порядок. Пока переодевалась, с нижнего этажа меня окликнул громкий, низкий мужской голос.

– Что такое? — произнес Пабло. — В доме мужчина?

Я ответила, что это не мужчина, а моя бабушка. Пабло, настроенный, как всегда, скептически, сказал:

– Хочу с ней познакомиться. У нее совершенно необычайный голос.

Уходя из дома на обед, мы столкнулись с бабушкой на лестничной площадке. Она вышла из своей гостиной, чтобы попрощаться. Это была историческая встреча. Бабушка была маленькой, но обладала очень сильным характером и незабываемой головой, напоминающей голову старого льва, с морщинистым лицом и седой, торчащей во все стороны гривой. Эта голова, крохотное тело и очень низкий, мощный голос составляли невероятное сочетание, и когда она обратилась к Пабло, он сказал мне сценическим шепотом: «Я вижу перед собой великого немецкого дирижера». Это прозвище закрепилось за ней. Мнения бабушки о Пабло я тогда не выяснила, но возвратясь с обеда, спросила, что она думает о нем. Бабушка ответила:

– Потрясающе. Ни разу не видела мужчины с такой гладкой кожей. Будто полированный мрамор.

Я сказала, что кожа у него не такая уж гладкая. Бабушка продолжала:

– Да, и он крепкий, твердый, как статуя. Уверяю тебя, совсем как статуя.

Думаю, манера Пабло глядеть на людей своими острыми, темными глазами очаровывала их и даже могла создавать впечатление чего-то гладкого. Во всяком случае, их мнения друг о друге остались неизменными.

Помимо нежелания покидать бабушку и всех прочих причин, серьезных и надуманных, моему переезду к Пабло препятствовала сохранявшаяся между ним и Дорой Маар связь. Разумеется, он уверял, что ни к кому так не привязан, как ко мне. Говорил, что дал Доре понять — между ними все кончено. Видя, что я не хочу верить его словам, он настойчиво приглашал меня отправиться к ней вместе с ним, самолично убедиться. Этого мне не хотелось совсем. Но он продолжал настаивать.

Через несколько недель после знакомства с моей бабушкой Пабло однажды утром подъехал вместе с Марселем к дому, чтобы отвезти меня на выставку французских гобеленов, где демонстрировалась знаменитая серия «Повелительница единорога» Уходя с выставки, мы остановились у стенда в центре взглянуть на бивень нарвала, ближайшего к представлению о единороге существа. Зал был почти пуст, но прямо перед нами я увидела Дору Маар, разглядывающую один из гобеленов. Ощутила легкое беспокойство, но Пабло, казалось, обрадовался встрече с ней и стал расспрашивать ее о выставке. После обсуждения гобеленов он спросил, глядя ей прямо в лицо: «Что скажешь насчет обеда вместе?» Когда она приняла приглашение, мне показалось, она сочла, что «вместе» означает вдвоем с ним. Тут Пабло сказал: