— Благополучно для компании. И в сущности, для нас с тобой. Но не для него. Он забыл возобновить контракт и просрочил какие-то сроки. И все из-за меня. Он поверил в чудо, понимаешь, Дик? Поверил в то, что я действительно перехожу из времени во время.

— Но ведь я тоже почти поверил.

— Поверили многие, все, кто смотрел новую экспериментальную программу. Но он-то не должен был верить. Он ее автор. Апломб, излишнее тщеславие. Амбиция. Он действительно вообразил себя Мефистофелем. И за это поплатился.

— Зачем ты мне это говоришь? Теперь я не смогу писать свои картины с той силой, с какой писал недавно.

— О твоих картинах забудут, когда увидят тебя перед скалой вместе с первобытным охотником. Что любая картина по сравнению с новой программой, создающей полную иллюзию власти над временем!

Я встретил его, мистера Мефисто. Он шел, опираясь на палочку, типичной походкой бывшего паралитика.

Он остановился, широким щедрым жестом стянул перчатку, чтобы пожать мне руку. На лице его появилась улыбочка — старая моя знакомая.

Как сквозь сон, я слышал его нежный, игривый голос:

— Сеансик? Желание повторить? Вам хочется еще раз совершить небольшой вояжик?

…Я почувствовал легкий толчок в спину, а под ногами ничто, пустоту, бездонную пустоту сна наяву.

Когда я выхожу из высокого серого здания с могучими колоннами и спускаюсь вниз по широкой гранитной лестнице, меня охватывает чувство, будто ничего этого никогда не будет и что все, что там может произойти, — плод моего воображения. Я щурюсь от яркого солнечного света, меня оглушает шум уличного движения а голоса прохожих, среди которых я затерялся, кажутся мне чересчур громкими.

На этой улице и на других улицах и площадях все мне ка жется совершенно новым и незнакомым, хотя смысл, которые я вкладываю в слово «незнакомый», в данном случае совсем не тот, который существует в понимании большинства людей.

Я иду по улице и внимательно рассматриваю спешащих на встречу мужчин и женщин, всматриваюсь в их лица, разглядываю их одежду, и меня поражает фантастическое многообразие и пестрота во всем. Именно пестрота, от которой рябит в глазах, а в висках больно стучит кровь. И я не могу поверить, что величественный серый дом с его полупустыми, похожими на музейные залами имеет какое-то отношение к этому многоголосому, красочному, бурлящему, как океан, миру.

Особенно трудно привыкнуть к шуму и непрерывному движению. Только сейчас я начинаю понимать, что почти всякое движение сопровождается шумом, иногда едва уловимым, но чаще грохочущим, звенящим, стучащим, воющим, скрипящим, и все это сливается вместе в то, что привыкли называть гармонией большого города.

Я вижу, что прохожие обращают на меня внимание, а может быть, это было так и раньше, но только тогда я этого не замечал. А сейчас для меня имеет значение все: и лица людей, и выражение их глаз, и движение рук, и то, как на мгновение они останавливают взгляды на мне и после торопятся вперед.

О большом сером здании с колоннами я забываю, как только дохожу до моста через реку. По нему я иду медленно, очень медленно, и теперь меня перегоняют шедшие до этого сзади, а после некоторые поворачивают голову и сердито смотрят, потому что я иду слишком медленно и, наверное, мешаю им куда-то спешить. Люди проносятся мимо, а я иду вдоль перил и смотрю на воду, которая тоже куда-то несется подо мной.

Я останавливаюсь посреди моста и смотрю вниз на желтую воду — она очень желтая, и только на волнах покачиваются клочья отраженного голубого или серого неба.

Берега реки закованы в гранит, такой же серый, как и то здание, которое я только что покинул. Вероятно, из-за цвета набережной в моем сознании дом с колоннами как-то связывается с рекой, с этим мостом и с желтой водой, лениво убегающей у меня под ногами.

А прохожие обходят меня, неодобрительно оглядываясь, и, наверное, думают, что я порядочный бездельник, если вот так, как сейчас, могу стоять у перил моста и смотреть на желтую воду, которая течет туда, куда ей положено течь.

Мне становится весело от мысли, что многие принимают меня за бездельника, от нечего делать глазеющего на течение реки, и тогда я снова мысленно переношусь в полупустые залы и вспоминаю все до последней мелочи, ибо мир состоит из мелочей, которые только кажутся незначительными.

При первом знакомстве Горгадзе прямо спросил, умею ли я «замечать». Я не понял, что он имел в виду, но после его разъяснения мне стало ясно, что под этим словом он подразумевал все на свете, а значит, особенно не нужно было ломать голову, что я должен уметь замечать.

Сначала были тесты, подобные тем, которые раньше педологи предлагали ученикам, чтобы определить степень их внимательности, — огромные листы бумаги с точками, крестиками, кружочками. Их нужно было либо закрасить в разные цвета, либо перечеркнуть через один или через три, либо отметить фиолетовыми и красными чернилами.