В продолжение пяти лет палачи держали его в застенке. И едва он оказался на свободе, как тотчас же отправился в университет и, взойдя на ту же кафедру, обратился к студентам со словами: «Dicebamus hesterna die», то есть:

«Прошлый раз мы говорили…»

Так и я. После пятинедельных злоключений я с трудом добрался до Тбилиси, и вот продолжаю мое повествование.

Прошел сентябрь, уже и октябрь на исходе, а в Окуми никто не знал, какая судьба постигла моих героев. Снежному кому подобен пущенный в народе слух, снежному кому, который, сорвавшись с вершины, — не больше кулака, а когда докатится до низу, то вырастает в целую гору.

Мимолетного столкновения, происшедшего в лесах Сванетии, оказалось достаточно, чтобы бездельники пустили молву, будто Кац Звамбая, Арзакан и Эмхвари убиты в лесу. И во второй раз надела Дзабули траур но Арзакану.

Не долго оплакивала Майя своего сына. Простудившись, слегла в постель и уже не встала.

А Хатуна? Каждый день, едва угонят Келеш и Джаму свиней на пастбище, Хатуна достает что-нибудь из вещей, принадлежавших мужу, сыну и воспитаннику: башлык Арзакана, чоху Кац Звамбая, старый костюм Тараша Эмхвари, уносит их в орешник и начинает причитать по без вести пропавшим.

«Твалуа» — так называется в Абхазии и Мегрелии оплакивание умерших, от слова «твали» (глаза). Очевидно, потому, что погруженная в транс плакальщица ведет беседу с отошедшими в небытие, как если бы они сидели перед ней и могли ее слышать.

Распустив волосы, женщина раскладывает перед собой вещи умершего и громко взывает к его душе.

Она беседует с ним сначала без слез; восхваляет его добродетели, нежное сердце, отзывчивость, кротко жалуясь на то, что он так безвременно покинул этот мир.

И возглас «О-ва-вай!» рефреном сопровождает эту речь.

С новым возгласом «О-ва-вай» она меняет тему: укоряет покойника за то, что он оказался столь бессердечным и оставил своих домашних беззащитными сиротами.

Потом, уже вконец расстроившись от собственных причитаний, женщина запускает пальцы в распущенные волосы, рвет их, царапает себе лицо и с переполненным горечью сердцем дает полную волю слезам.

— О-ва-вайI — вскрикивает она. — Если встретится тебе на том свете такой-то и такой-то усопший, так же безвременно отошедший из этой жизни, поведай ему, какой несчастной, беспризорной сиротой осталась я! О-ва-вай, дай знать несчастной, горемычной душе, как горестна моя жизнь здесь на земле. Слезы — удел мой и днем и ночью. Солнце без тебя потускнело, зелень лугов не улыбается мне в этой горестной жизни, и не согревает мне сердце появление дня.

Так вот сидела Хатуна, причитая и оплакивая мужа, сына и воспитанника.

Хатуна никогда не называла по имени своего мужа, Кац Звамбая. «Он», «тот человек», «батоно», «шуригэ» — так изъяснялась она, говоря о нем.

— Шуригэ! — говорит она, мысленно обращаясь к Кац Звамбая. — Хозяйство твое — некогда полная чаша — пошло прахом. Засуха иссушила виноградные лозы, что вьются по чинаре. Через твои межи и плетни переступили Малазониа, Макацариа и Тарба.

Где же ты? Пора тебе опоясаться кинжалом, взять в руки ружье и выйти на защиту своей собственности!

О-ва-вай, трудно приходится твоему Келешу в сиротстве, ох, трудно! В его юные годы не под силу ему справляться одному с хозяйством, смотри, как он натрудил себе руки!

И Джаму тоже тяжело живется, он ждет не дождется, когда вернется домой отец. О-ва-вай, мы даже не решаемся сказать Джаму, что нет уж тебя больше в живых, и вот день и ночь глядит он на ворота. Не спится ему по ночам в непогоду.

Чуть ветер зашумит веткой чинары, Джаму все кажется, что это скачет домой его отец…

О-ва-вай, батоно, когда Арзакан был тут, ты очень притеснял его, бранил, не жалел для него обидных слов… Не тужи о нас, — мне хоть бы и не жить вовсе, — только присмотри за моим Арзаканом! А сирот наших, любимых тобою Келеша и Джаму, я уж как-нибудь воспитаю…

— О-ва-вай! — надрывается Хатуна, обращаясь к Арзакану, к бессердечному своему сыну. — Не жалел ты свою мать, о нан! Ты тиран материнского сердца. Ты омрачил дни моей жизни, ты — ненаглядный мой! Непокорным сыном был ты для старика отца при жизни. Хоть в твоей небесной жизни не серди отца, слушайся старика, сыночек!

На твоем коне теперь гарцует Аренба Арлан, чтоб ему свернуть себе шею! Святой Георгий и архангел Гавриил свернут-таки шею Аренба Арлану!

Да истребит господь бог весь род Тарба, твоих погубителей!

Пусть пойдет ко дну их корабль на море, а на суше да падет конь под скачущим всадником из рода Тарба!.. Да провалится мост, на который они ступят, и у самой рукоятки да переломится их сабля в бою! Господь бог и святой Георгий Илорский да сотрут с лица земли весь род Тарба! Да истребят бог и святой Георгий Илорский все отродье, рожденное женами Тарба, как взбешенный по весне Ингур смывает муравейники со своих берегов…

Так причитает Хатуна, все повышая голос, и царапает свою грудь, вскормившую Арзакана.