Шрифт:
— Счетовод сельпо, — ответила Ниточкина.
— Счетовод интересуется «Похвалой глупости»?
— А почему бы нет? — сказал Чижов. — Он у нас самый заядлый книжник.
«Да, читают много, и самые разные книги, — подумала Галя, уходя из библиотеки. — А лекции посещают неохотно. Почему?»
9
Галине хотелось, конечно, иметь представление о том, где и как работают люди, жизнь которых посвящена тому, чтобы давать стране мясо, молоко, картофель, хлеб, лен, кожи и шерсть, для того чтобы другие могли питаться, одеваться и обуваться и строить гигантские электростанции, заводы и космические корабли. Она пошла к директору совхоза.
Борис Львович Лебедко оказался довольно отзывчивым и внимательным человеком, хотя был загружен делами, что называется, по самую завязку. Он заметил, что желание осмотреть хозяйство весьма похвально для молодой интеллигентной девушки. Но поговорить с ним как следует Гале не удалось — в кабинете была непрерывная толчея, то и дело приходили люди, и всем надо было решать серьезные и срочные дела. Лебедко пригласил парторга совхоза Журавлева, познакомил его с Галей, и парторг сам вызвался провезти ее по объектам. Журавлев только что вернулся с совещания в райцентре и до этого с Галей не встречался.
Когда он, высокий здоровяк лет сорока пяти с громким голосом и седыми висками, сел на сиденье, директорская «Волга» покачнулась. Галя посмотрела на монументального вожака петровских коммунистов с уважением, а он прогудел в затылок шоферу:
— Поехали в третью бригаду, в поля.
Машина почти весь день колесила по проселкам, делая остановки у ферм и пилорам, в полях возле комбайнов и скирд соломы, на отгонных пастбищах и сенокосных угодьях. Галя из этой поездки извлекла для себя немало полезного: научилась отличать рожь от ячменя, узнала, что на фермах молоко доят не руками и не в ведра, а электроаппаратами и подают по трубам и шлангам прямо в автоцистерну. Она беседовала с загорелыми, белозубыми комбайнерами — людьми озабоченными и не очень словоохотливыми, с доярками на пастбище — словоохотливыми и не менее озабоченными, чем комбайнеры. Увидела, как плотники «рубят» новый телятник в «чистую лапу». Что такое «чистая лапа» и почему именно «чистая», ей объяснил Журавлев с помощью тех же плотников.
На окраине одной из деревень закладывали в траншею силос. Мелко изрезанную специальной косилкой траву грузовики подвозили в обширное углубление в земле — траншею. Эту траву утрамбовывал широкими гусеницами трактор. «И коровы будут есть такую массу?» — спросила Галя. «Еще как! — ответил Журавлев. — Силос — очень ценный корм, молокогонный, а трава нынче сочная». — «Но ведь гусеницы у трактора грязные…» — «Нет, они чистые. Тут возле траншеи, видите, сухо». Некоторые вопросы могли показаться и вовсе смешными, но Журавлев терпеливо все объяснял, видя, что его спутница впервые так близко видит сельскую жизнь и в каждом пустяке делает для себя открытия.
Когда возвращались в Петровку, он, сидевший на заднем сиденье, наклонился над золотоволосой головой гостьи и поинтересовался:
— А вы какой окончили институт?
— Педагогический, — Галя посмотрела на него через плечо.
— Почему вы на этой работе? Разве труд учителя вам не по душе?
— Мне предложили работу в обществе «Знание» при распределении. Я вовсе не просила об этом.
Журавлев кивнул, спрятав усмешку. Она поспешно добавила:
— Вы не думайте, что это легко — быть референтом. Это даже труднее, чем в школе.
— Я не думаю, что легче.
Лицо Журавлева стало холодно-непроницаемым, и она ничего больше не могла прочесть на нем. Только в уголках глаз парторга блеснула живая, озорноватая искорка и погасла.
В клубе на всю катушку громыхал электропроигрыватель с большими черными колонками-динамиками. За стеклянной дверью в танцевальном зале несколько парней и девчат танцевали танец «Селена». Остальные сидели на стульях, составленных вдоль стены, и смотрели. Танцы еще, видимо, только начались. Галя, миновав вестибюль, поднялась на второй этаж и по слабо освещенному коридору направилась в кабинет заведующего. Дверь кабинета была приоткрыта, в щель сочился свет и доносился негромкий разговор. Безотчетно повинуясь любопытству, Галя прислушалась, перед тем как войти.
— Придешь? Там хорошо вечером в садике. Тихо. Геранью пахнет, — упрашивал девичий голос.
— Герань — мещанский цветок, — небрежно заметил Чижов.
— Тебе он не нравится? А я люблю. Что же ты молчишь? Верно, эта рыжая у тебя на уме. Все вы такие, мужчины: появится приезжая девчонка из городских — так и смотрите во все глаза. А что в ней особенного? Петровские девчата даже интереснее.
— Еще чего! Надо же такое выдумать.
— Я вижу — ты все с ней.
— У нас дела, И потом, она не в моем вкусе. Можешь не ревновать.
— А я и не ревную, Фи! Какое мне дело.
— А вообще, между прочим, девица приятная. Зажигательная. И характер есть.
— Вот-вот. Я и говорю…
— Что ты говоришь?
Галя, сдерживая улыбку, постучала в дверь, вошла и увидела Валю Ниточкину, стоявшую у стола Чижова. В темном костюме, с галстуком-бабочкой, тот был похож на оркестранта. Ниточкина снисходительно кивнула Гале и ушла, независимо подняв голову. Чижов чуть-чуть смутился, но сразу же овладел собой.
— Пришли? Хорошо. Идемте в читальню. Лекторы там собираются, — сказал он.