— Принимай гостя!

На губах Трофима играла многозначительная усмешка. Но он тотчас погасил ее, почувствовав, что Софья не в настроении.

— Вкусно пахнет ухой. Готова? — спросил он.

— Готова, — односложно ответила Софья. — Проходи, садись.

Трофим вынул из кармана и поставил на стол бутылку, рядом положил большой пучок свежих и сочные, только что с грядки, перьев лука.

— Так в потемках и будем сидеть? — тоном хозяина спросил он.

— Ведь видно. Ночь-то белая…

— Ладно. Как хошь.

Софья, спохватившись, принялась хозяйничать. Взяла с подблюдника тарелки, налила ухи, нарезала хлеба.

— Ешь. Горячая.

Она достала из кухонного шкафчика две граненые стопки и тоже села за стол.

— Ну вот, теперь ладно, — одобрил Трофим. — Маленько можно выпить.

— Не хочется.

Трофим не настаивал. Он прихлебывал с ложки вкусное варево.

— Попробуй-ко лук. Славный нынче вырос! — Трофим захрустел на зубах зелеными перьями.

Некоторое время они ели молча.

— Накормил свежей рыбой. Спасибо, — поблагодарила она сдержанно.

— На здоровье, — он отодвинул пустую тарелку, достал сигареты. — Курить хошь?

— Я ведь не курю всерьез. Так иногда, балуюсь.

— Курить и мужикам вредно, а бабам — тем более. Голос у них от этого грубеет. Да и табаком воняет, когда… когда целуешься.

Софья криво усмехнулась.

— Чаю хочешь?

— Давай.

Трофим выпил стакан чаю и молча вышел из-за стола. Подошел к окну, приоткрыл створки. С улицы хлынула струя сырого ночного воздуха. С болотца на задах избы донеслось верещание лягушки. К ней присоединилась другая, и начался лягушачий концерт.

— Ишь, заливаются, поскакухи, — сказал Трофим. — Слышишь?

Софья кивнула и стала прибирать на столе. Прибрав, остановилась посреди кухни, опершись о спинку стула.

— Что-то у нас с тобой сегодня разговор не вяжется, — сказал Трофим.

Софья подумала, что вот сейчас он подойдет к ней, обнимет за плечи, начнет ластиться, поцелует в щеку, потом в губы. А после походит по избе и скажет привычно, будто дома: «Отдохнуть бы… Полежать чуток».

Так оно и вышло. Трофим подошел, положил теплые тяжелые ладони ей на плечи, осторожно отвел в сторону прядку волос от ее виска и склонился, чтобы поцеловать. Она зябко повела плечами и отстранилась.

— Ты чего? — недоуменно спросил он.

— Теперь иди домой. Мне рано утром на ферму. Надо хорошенько выспаться.

— Почто так? — обиделся он. — Зачем гонишь? Или разлюбила?

— Не знаю, — вздохнула Софья. — Сейчас тебе лучше уйти. Прошу тебя…

— Да что случилось? — он повысил голос. — Чего кобенишься-то? Цену себе набиваешь? Ведь не впервой мы…

Софья молчала, вцепившись тонкими смуглыми пальцами в спинку стула.

— Настроения нет? — продолжал он. — Бывает. С любым бывает человеком. Я ведь понимаю. Ты лучше скажи, как поднять настроение-то? О чем думаешь? Что у тебя за кручина?

— Ни о чем. А ты иди. Пожалуйста…

— Ну, это уж мне и вовсе непонятно, — проворчал он. — Брось, Сонечка! — Он попытался обнять ее, но она не далась.

— Сколько тебе говорить: оставь меня!

Трофим раздосадованно вздохнул. От его внимательных и темных глаз повеяло холодком. Он взял кепку и, осердясь, бросил от порога:

— Больше не приду, раз так…

— Дело твое, — равнодушно отозвалась Софья.

Трофим широко распахнул дверь и хотел хлопнуть ею, сорвать зло, но сдержался, притворил тихонько.

Когда он шел по мосткам к калитке, походка у него была неуверенной. Софья резко закрыла створки окна, заперла дверь, разделась и легла на кровать, уткнувшись горячим лицом в прохладную подушку. Теперь она дала волю слезам, которые у нее копились весь вечер.

Прежний директор Сарафанов проводил планерки всегда утром. Лисицын изменил этот порядок. «С утра надо работать, а не заседать», — сказал он своим подчиненным и перенес совещания на вечер, когда было видно, кто и как потрудился за день, какие обнаружились неувязки, и выяснялось, с чего следовало начинать завтрашний день. Утром он заходил в контору, отдавал необходимые распоряжения, принимал посетителей, затем садился в машину и ехал на фермы или в полеводческие бригады с заранее намеченной целью. Около четырех часов дня он опять сидел за письменным столом. Все знали этот распорядок и приноровились к нему.

Подчиненным трудно было обмануть Степана Артемьевича неточной информацией, выговорить для себя какую-нибудь отсрочку в неотложном деле, ссылаясь на разного рода причины. Лисицын не любил отсрочек и не давал поблажек. Сначала это кое-кому не нравилось, потом привыкли.

Вчерашняя встреча на чикинской скамейке с Софьей Прихожаевой оставила у Лисицына неприятный осадок, и он решил заглянуть на ферму, где она работала.

В десять утра Степан Артемьевич вышел из конторы и сел в газик, который ждал его у крылечка.