Каширин потоптался у входа, давая знать о своем приходе, и громко кашлянул.

Тынатваль все тянула свою песню. Зашевелилась меховая занавесь полога, и в чоттагин высунулся взлохмаченный Тымнэро.

— Етти, Кассира, — хрипло сказал он. — Эт-ки [Плохо] наша жизнь. Заболел я, жена тоже нездорова, и сын вот лежит рядом без памяти. Еды нет, огня нет" Глаза закрою — вижу путь сквозь облака…

Каширин выскочил из мрачного чоттагина. Почти бегом он добрался до домика Аренса Вол-тера.

Норвежец что-то паял, и едкий зеленый дымок поднимался над его головой.

— Арене! Человек погибает! Спасать надо!

— Где? — вскочил на ноги Волтер. — Я готов идти. Весла брать?

— Еду возьми, какая только у тебя есть, да примус прихвати, — уже спокойнее сказал Каширин и рассказал Волтеру, в каком положении он застал семью Тымнэро.

Волтер собрал кое-что из своих запасов и даже откуда-то достал банку сгущенного молока.

— Продукты есть, — сказал он, — но, может, им доктор нужен?

Волтер и Каширин завернули к фельдшеру, но нашли его в таком состоянии, что вести к больным было бесполезно.

В яранге Тымнэро зашумел примус, запахло едой.

Каширин сварил суп.

Тынатваль отчужденно наблюдала за действиями тангитанов.

Она оживилась, когда в ярангу бочком вошла Милюнэ со свертком еды.

— Хозяйка следит, не разрешает мне ходить сюда, — призналась она Каширину.

Каширин смотрел, как Тымнэро жадно, обжигаясь, ел непривычную жидкую тангитанскую еду, и укоризненно говорил ему:

— А ты — сквозь облака… Мы сейчас должны не сквозь облака, а через жизнь, к новому будущему.

Убедившись в том, что в яранге стало веселее, Каширин с Волтером покинули жилище Тцмнэро и отправились на берег лимана, где с кунгаса люди Грушецкого и Сооне ставили большие ставные невода.

Ваня Куркутский молча наблюдал за работой.

— Видал, что делают? — заметил Каширин.

— Видать-то вижу, а что толку? — сердито ответил Куркутский. — Мои-то собаки, мольч, голодать будут. И так-то бегают в тундру, мышей. давят, у песца еду отбирают.

— Ты о собаках погоди, — прервал его Каширин. — А люди? Почему люди молчат, глядя на все это?

— Говори не говори, все одно — сила-то она у того, у кого большая сетка и невод, — безнадежно махнул рукой Куркутский. — Можно сети поставить на Русской кошке, но там ветрено, да и рыбка негустая. Что поймаем — самим на юхалу не хватит.

— Надо собирать комитет и все. это, — Каширин показал на кунгас, — по-другому сделать. Почему нельзя все сделать общественным? И кунгас, и сети, и невода? Вместе работать, на всех делить добытое?

— Да ведь только дикие чукчишки сообща на кита охотятся, вытащат животную на берег и делят его на куски.

— Они вовсе не поровну делят, — ответил Каширин, — Я-то знаю, жил в Уэлене. Гэмалькоту, значит, как владельцу вельбота — весь китовый ус, а с добытого моржа — клыки. Надо людей на сход звать да разобраться в делах комитета.

Его разбудил Волтер.

Всегда спокойный и невозмутимый, Арене был крайне взволнован и говорил быстро, путая русские и английские слова: что-то случилось с Тым-нэро.

Летний анадырский ледяной дождь хлестал по лицу. Желто отсвечивали лужи, а тундру, на которой стояли чукотские яранги, совсем развезло, и в раскисшей жиже тонули сапоги.

Еще издали Каширин услышал какие-то звуки из яранги. Он остановился и прислушался.

Голос поющего то прорывался сквозь шум дождя, то его гасили глухие удары кожаного бубна. В Ново-Мариинске, насколько знал Каширин, шамана не было. Может, приехал из тундры?

В чоттагине сгустилась полутьма. Свет пасмурного дождливого дня едва проникал. Трудно было понять, откуда идет пение и удары шаманского бубна. Приглядевшись, Каширин заметил на своем обычном месте возле очага Тынатваль. Она держала на руках старшую и качала ее, убаюкивая.

А камлание шло в пологе, за опущенным меховым занавесом.

Каширин стоял в полутемном чоттагине, не зная, что делать. Он понимал, что негоже грубо вторгаться в священное дело, но и уйти не мог.

Тынатваль, казалось, и не заметила прихода Каширина. Она слушала пение мужа и изредка как бы откликалась, подавала голос.

В чоттагине не было ни одной собаки. Они разбрелись в поисках еды по берегу лимана, по тундре, у стоячих ржавых озер. В общем-то, так случалось в каждой яранге, в каждой семье, где была ездовая упряжка. Но всегда оставалась любимая собака, щенята или брюхатая сука… А тут — пусто, как в тундре.