— Ты говори прямо, Тренев, не юли, — тихо, но внятно попросил его Каширин,

— Местное население по причине крайней дикости, невежеству и склонности к пьянству не может быть привлечено к управлению краем…

— Посмотришь — вокруг — одни трезвенники, — зло заметил Каширин.

Начали выкликать имена будущих членов комитета.

Первым был назван Асаевич. Видно, телеграммы, которые он принимал, неожиданно повысили его авторитет.

Тренев, примостившись у края стола, записывал фамилии.

Рыбак Ермачков выкликнул:

— Петра Каширина в комитет!

Кроме Каширина, в комитет прошли делопроизводитель уездного полицейского управления Мишин, Иван Тренев, промышленник Бессекерский и еще несколько человек. Уездным комиссаром после долгих споров был избран Матвей Станчиковский, бывший помощник начальника полицейского управления.

Возбужденные, но несколько растерянные расходились по домам жители Ново-Мариинского поста.

Начальник Анадырского уезда Царегородцев подъезжал к Ново-Мариинску со стороны Туманского мыса. Каюр Иван Куркутский, имевший родичей и знакомых по всей тундре от Ново-Мариинского поста до Маркова, правил собаками и пел песню, в которой смешалось все — и радость по поводу возвращения домой, и прямые намеки на то, что высокий начальник будет щедр при расплате и поверх всего выдаст бутылку огненной дурной веселящей воды.

Царегородцев, намерзшийся и предельно уставший за долгую поездку, наглядевшийся на нищету и грязь, испытывал не меньшую радость по поводу возвращения, предвкушая горячую баню, чистую теплую постель и жаркое тело своей благоверной.

Сердце и душа таяли при этих мыслях, и он, прервав песню каюра, громко сказал:

— Ладно, Ваня, будет тебе бутылка…

— Спасибо, вот спасибо! — Каюр обернулся на пассажира. — Я всегда думал, что ты широкий человек и душа твоя щедрая… Да не обойдет тебя милостью своей бог…

Куркутский перекрестился.

— Скажи, Ваня. — Царегородцев старался найти удобное место на мерзлых рыбинах собачьего корма. — Какого же роду-племени ты человек? По наружности ты вроде бы на чукчу похож, но крестишься да и по-русски похоже говоришь…

— Верноподданный его ампираторского величества, — быстро ответил каюр, — слуга царю и православной церкви…

— Да не об этом речь, — нетерпеливо сказал Царегородцев, — я спрашиваю про породу вашу. Язык ваш вроде бы русский, но черт знает чего вы туда понамешали… Будто бы российский говор, а понять ни хрена нельзя. Да и обличье ваше… Иной раз поглядишь — дикарь дикарем, а в другом виде вроде бы русские. Одно утешение — бабы ваши больно красивы да ласковы.

— Это верно, — крякнул каюр. — Бабы наши, мольч, скусные…

— И что это за словечко «мольч», которое вы суете куда попало?

— Будет твоя воля, скажу землякам, чтоб «мольч» этого не говорили, — обещал Куркутский. — А порода наша российская. Происходим мы с дальних веков от Дежнева да Анкудинова.

Царегородцев добрался до Хатырки, убедился в правильности донесений о том, что в этих местах хозяйничали американские и японские скупщики пушнины, обирая коряков и чукчей. Японские рыболовы перегораживали реки, закрывая доступ кете в нерестилища.

Положение края предстало ужасным: болезни, нищета, невежество, а у многих было какое-то странное безразличие к жизни.

Поездка не на шутку напугала Царегородцева, и он решил, вернувшись в Ново-Мариинск, немедленно подать прошение об отставке. Надо возвращаться в Россию, в привычную жизнь. Поселиться где-нибудь в маленьком городке средней России. Й никаких тебе дикарей, изнуряющего бесконечного холода, который, казалось, навеки сковал эту неласковую, богом забытую землю.

И еще — отсутствие газет… Невозможно понять, что творится в России. Победные телеграфные реляции об успехах на германском фронте и тут же — сообщения американского радио об измене, о предательстве.

Справа, на льду лимана, показалась Алюмка — одинокий остров, круто возвышающийся над торосами.

Еще один поворот, низкий мыс — и на бледном вечернем мартовском небе показались ажурные мачты анадырской радиостанции.

Куркутский почмокал губами.

Ему тоже не терпелось домой, в жарко натопленную избу за речкой Казачкой. Он уже до мелочей продумал свое возвращение. Отвезет пассажира к его дому. Сдаст на руки обрадованной жене, получит свою бутылку и направит упряжку за речку. На бутылку можно Анемподиста Парфентьева позвать. Тоже чуванского роду мужик, расскажет все новости.

Собаки почуяли жилье.

Возле своей яранги Тымнэро окликнул путников:

— Какомэй, никак Куркут?

— Это я, верно доспел, — отозвался Ваня. Тымнэро глядел вслед нарте и думал, что же будет с Царегородцевым, с этим самым главным тангитаном Анадырского уезда.

Куркутский гнал собак от свенсоновского склада — длинного приземистого здания из гофрированного железа — по единственной улице Ново-Мариинска. Редкие прохожие шарахались от упряжки, однако никто не останавливался и не спешил поздравить с благополучным возвращением уездного начальника.