Сенека. Тем не менее, только ему подобает править людьми и упорядочивать все во Вселенной.

Скаррон. Но он совсем не в состоянии заставить признать свой авторитет. Я слыхал, что через несколько сот лет после вашей смерти один философ платоновской школы [45] попросил у правившего тогда императора небольшой городок Калабрию, лежавший в развалинах, с тем чтобы его восстановить, дать ему управление в соответствии с законами государства Платона и назвать его Платонополисом. Но император наотрез отказал в этом философу, причем он так мало полагался на божественный разум Платона, что не согласился бы дать ему в управление даже старый домишко. Вы можете по этому судить, насколько разум потерял свой авторитет. Ведь если бы он пользовался хоть каким-нибудь уважением, люди должны были бы его почитать; но люди его совсем не ценят.

Артемисия. Вот совершенная для меня новость! Вы говорите, будто существует секрет, позволяющий превращать металлы в золото, и что называется этот секрет философским камнем или «великим созиданием»? [46]

Раймонд Луллий. Да, и я искал его очень долго.

Артемисия. И вы нашли его?

Раймонд Луллий. Нет; но весь свет в него верил и продолжает верить сейчас. Истина же состоит в том, что этот секрет — химера.

Артемисия. Зачем же тогда вы его искали?

Раймонд Луллий. Я разочаровался в нем только здесь, под землей.

Артемисия. Боюсь, что вы пришли к этому с некоторым опозданием.

Раймонд Луллий. Я отлично вижу, что вам хочется меня высмеять. Но вы не можете даже поверить, как мы с вами друг на друга походим!

Артемисия. Я… я на вас похожу?! Я, бывшая образцом супружеской верности, выпившая после смерти мужа его пепел из чаши, воздвигшая в его честь величественный памятник — предмет восхищения всего мира! Как могу я походить на человека, проведшего всю свою жизнь в поисках секрета превращения металлов в золото?

Раймонд Луллий. Да, да, я отлично знаю, что говорю. После всех этих великолепных деяний, которыми вы только что похвалились, вы без ума влюбились в юношу, [47] который вас не любил; вы принесли ему в жертву это величественное строение, сумевшее вам принести столь великую славу. И пепел Мавзола, проглоченный вами, оказался не столь уж блестящим лекарством против вашей новой страсти.

Артемисия. Вот уж не думала, что вы так хорошо осведомлены о моих делах. Этот эпизод моей жизни остался совсем неизвестным, и я даже представить себе не могла, что есть достаточно много людей, которые его знают.

Раймонд Луллий. Итак, вы должны признать, что судьбы наши перекрещиваются именно в том, что обоим нам курили фимиам, которого мы не заслужили: вам — потому что верили, будто вы навеки сохранили верность манам вашего мужа, мне — потому что считали, будто я завершил свой великий труд.

Артемисия. Охотно признаю это. Толпе всегда суждено чем-то быть одураченной; нужно уметь извлекать выгоду из ее настроений.

Раймонд Луллий. Но разве больше ничего не роднит нас с вами?

Артемисия. Да, до сих пор я нахожу, что я порядком на вас похожа. Продолжайте.

Раймонд Луллий. Разве оба мы не искали нечто, чего вообще не существует на свете? Вы — секрет верности своему мужу, я же — секрет превращения в злато металлов. Я разумею, что супружеская верность в данном случае то же, что и «великое созидание».

Артемисия. Существуют на свете люди, у которых весьма скверное мнение о женщинах: быть может, они и скажут, будто не так уж немыслим философский камень, чтобы привлекать его здесь к сравнению.

Раймонд Луллий. О! Я вас заверяю, что он достаточно немыслим.

Артемисия. Но почему же тогда его ищут, и даже вы, производящий впечатление человека здравого, предались этим бредням?

Раймонд Луллий. Верно, что нет возможности найти философский камень, но хорошо, что его ищут: делая это, люди раскрывают великие секреты, к раскрытию которых они не стремились.

Артемисия. Не лучше ли искать секреты, доступные разуму, чем мечтать о тех, которые никому никогда не понять?

Раймонд Луллий. Все науки на свете имеют свою химеру, вокруг которой они движутся, но которую они не в силах поймать; однако по пути они обретают другие, весьма полезные, знания. Если у химии есть ее философский камень, то у геометрии — квадратура круга, у астрономии — пустое пространство, у механики — перпетуум мобиле. Нет никакой возможности все это открыть, но очень полезно это искать. Я говорю с вами на языке, который вам, быть может, мало понятен. Но вы отлично поймете, если я скажу, что у морали есть также своя химера — а именно бескорыстие, совершенная дружба. Она никогда не будет достигнута, но прекрасно, что к ней стремятся и рассчитывают ее достичь: по крайней мере, стремясь к ней, люди приобретают много других добродетелей или же совершают поступки, достойные хвалы и уважения.