Борис делился своими познаниями про фонограф, Большую Советскую Энциклопедию, зоофилию, про что-то еще. Болтал обо всем, но чересчур быстро.

Одна-две фразы — и он уходил (в прямом и переносном смысле) в сторону.

Можно было ему и не отвечать. Фактически он говорил с самим собой. Я (или кто-то другой) служили просто фоном для его высказываний.

Опять началась «дискотека». На этот раз в нашем (за фикусом) углу. Мне почему-то стало в больнице совсем не страшно. Все происходило как обычно. Володя играл, другие хлопцы слушали, Юрка танцевал. Интересно, что охотнее всего Юрка танцевал под песню «Барабан». Если мне повезет и я когда-нибудь встречу поэта Вознесенского, скажу ему, какой бескрайней любовью он пользовался в нашем отделении.

Обычно Юрка плясал следующим образом. Встав посередине коридора, он ритмически под музыку качался взад-вперед. Все. А сегодня он даже по-цыгански потряс плечами, чем привел в неописуемый восторг благодарную публику.

Один из призывников (какой-то паршивец) решил подставить под зад Юрке стул, пока наш маэстро отплясывал. Юрка заметил и нервно оттолкнул стул.

Я запретил нашему издеваться над танцором диско…

Меня слушались в больнице.

Володя не только хорошо играл на баяне, но и пел неплохо.

Борис сообщил, что построит в одной из школ области бассейн и запустит туда дельфинов.

— На радость детям! — так он выразился.

Появился и другой любитель потанцевать. Тоже из местных. Он так лихо сегодня отплясывал «цыганочку», так лупил голыми пятками и ладонями по бетонному полу, что соседям снизу, наверное, известка сыпалась на головы. Может быть, они даже думали, что у нас тут кого-то методично избивают.

Узнал, что Володя с пятьдесят восьмого года, то есть ему двадцать восемь лет. Я бы на вид дал ему лет пятьдесят.

После танцев все разошлись на спец. ужин. Это когда каждый ел то, что ему принесли родные.

Я не пошел. Был сыт. Баян остался лежать рядом с моим креслом.

Подошел какой-то неизвестный мне безумец. Глаза — буйного больного. Он взял баян, я не смел ему перечить.

— Лишь бы не сломал, — только и подумал. А парень заиграл так, как, наверное, не смогли бы и в консерватории. Шустро бегал ловкими пальцами по клавиатуре, как, может быть, папанинцы — по льдинам.

Но играл он почему-то исключительно одну мелодию.

К музыканту подбежал неугомонный Панов и попенял ему, чтобы он не мешал мне работать.

Я заверил Борю, что музыка мне никогда в жизни не мешала.

Все психи привыкли к тому, что я постоянно что-то писал. И никто не спрашивал (впервые в моей жизни!) — зачем я это делал. Надо — значит надо.

Вообще, коллектив у нас в больнице подобрался исключительно творческий. Все в принципе были заняты своим делом. Юрка танцевал, я писал, Володя играл на баяне… Эх, нас бы вовремя на большую эстраду — мы бы покорили полмира.

Владик рассказал, что утром наблюдал такую сцену.

В «1000 мелочей» один из аборигенов, заткнув зачем-то уши, полоскал рот. Стоявший рядом Ваня заметил:

— Дурак он, вот если бы машинное масло у него во рту плескалось, тогда бы уши точно следовало бы заткнуть. Тогда бы в натуре масло через уши просочилось бы.

Мы с Владиком Ваню не поняли. Иногда он выражал свои мысли очень сложно, даже загадочно. Хотя, наверное, определенный резон в его словах был.

Один псих сегодня кричал:

— Все вы здесь — трупы!

Я не знал, что ему возразить.

Наступила моя очередная ночь в психушке. Выпросил у нянечки и фельдшера (Николая Андреевича) разрешение спать на топчане. В «моем» коридоре.

Разрешили. Дали новое белье. Прекрасно. Старое белье кто-то взял со шкафа из первой палаты.

Устроил себе удивительное лежбище. Как фон-барон. Так меня, кстати, стал почему-то называть Белый.

Немного на сон грядущий поговорил с Владиком, почитал стихи и уснул без задних ног. Снотворного не принимал. И ни разу до утра не проснулся.

Где-то полшестого утра заорала гитара и призывники, которые, как выяснилось, не спали до трех часов. Веселые хлопцы.

Встал, умылся. Вытер руки и морду о свитер. Не общей же было вытираться простыней.

Ночью снились дурдаши. Будто заставляли меня мыться вместе с ними в бане. Еле-еле — там же, во сне — от них отбился.

Наступил новый день.

Маленькое зернышко надежды на то, что скоро выпишут, выросло в огромное, но, кажется, не плодоносящее дерево.

Внутренний голос молчал.