Настя по-французски понимала хорошо, но не быстро – Костя переводил, и Аверьянова смеялась одна, после всех.

Фестиваль устраивал коньячный завод, что принадлежал зятю бородатого мужчины. Кино они так и не увидели.

Настя устала. Костя и друзья были полны сил, будто проснулись в собственной кровати. Только бородач все время клевал носом, но Настя уже поняла, что это его стиль.

Анастасия не была кочевником – где угодно она расслаблялась, только соорудив свой мир, подобие дома. Крики: “Едем в Монте-Карло!”, поспешные сборы, радостные для остальных, выбивали ее из колеи. Она все не могла отоспаться, отмыться, наесться.

– Мне нужно возвращаться, – она развела руками, приняла скорбный, извиняющийся вид.

Никто не расстроился. Настя уже знала, что они никогда не расстраиваются.

В поезде вспоминала ночь, пропахшую коньяком, который теперь не сможет видеть годами, – его пили из длинных стаканов, как лимонад, и потом целовались в такси, а потом – на диване в доме зятя, и вдруг что-то свалилось с грохотом… И она решила, что слишком пьяна, ее укачает, и даже отчасти стыдно, если он тоже пьяный, и у него не получится…

– Можно я тогда засну рядом с тобой? – настаивал Костя.

Но Настя не умела спать с чужими мужчинами – стеснялась, раздражалась…

Костя заснул на диване, а она поднялась наверх, умылась, приняла аспирин, выпила много воды – и так и не смогла вспомнить, когда в последний раз ее близость с мужчиной была похожа на безумие.

Спустя много лет они вышли из клуба “Мост”, Анастасия нажала на кнопку – и с удовольствием выслушала похвалы своей новой красной двухместной машине.

В кабриолетах есть романтика. С тобой уезжает самый важный для тебя человек. Романтика и власть.

Костя протянул руку и сжал пальцами ее загривок.

– Ну зачем? – вдруг смутилась секунду назад гордая и властная Настя.

– Какая же ты зануда… – без раздражения произнес он.

После встречи в Париже миновало два или три года – и тогда Костя объявился в Москве.

– У меня здесь связи, – непонятно сказал он.

– С кем?

– С массой нужных людей.

Костя даже играл в кино. Небольшие роли.

Кинопленка имела странное действие – она не жалела его, нехватка таланта была очевидной, и скованность, и медлительность резали глаз, но отчего-то эти недостатки, унизительные для других, странным образом привлекали. Казалось, будто это такая актерская оригинальность.

Костя часто выходил в свет.

– А что ты думала? – он улыбался снисходительно. – Мне за это платят.

Настя задержалась в паузе, во время которой на ее лице отразились дурные мысли.

– Как… сопровождение?

– Да ну тебя! – фыркал он. – Просто платят. Конечно, все думают, что это привлечет всяких там… женщин.

– О Боже! И сколько за это платят?!

– Косарь. В долларах. Иногда пятьсот, но я тоже соглашаюсь. Десять выходов – прожиточный минимум обеспечен.

Настя недоумевала. Зачем платить Косте, если он не знаменитость? Не настоящая знаменитость. Но она была за него рада.

Позже это деловое предприятие загнулось.

– Поехали в Гоа… – ныл Костя.

– Кость, ну езжай, а?! – взвилась Настя. – Сколько можно? Я тут при чем? Не хочу я в твою мерзкую Индию, там грязно, прыщи и дизентерия!

– Вот чушь! Все там чисто! Не грузи!

Настя сдалась через год.

В самолете летела хмурая и капризная. Они приехали ночью, с трудом нашли такси, поехали, как это обычно случалось с Костей, наугад, их швыряло от одной гостиницы к другой… Настя орала и клялась немедленно купить обратный билет.

Утром Костя принес ей кофе. С интересом глядел, как Настя расставляет по полкам кремы, лосьоны, маски; вытряхивает в ящики лекарства, развешивает одежду…

– Ты всю квартиру перевезла? – спросил он.

– Слушай! – воскликнула она. – Я люблю, чтобы комфорт!

На пляже он протянул ей самокрутку.

– Ни за что! – всполошилась Настя. – У меня паранойя начинается!

Спустя неделю Настя, в малиновых шароварах и в чадре, покупала траву у музыканта из Череповца, которого временно считала интересным и одаренным. От нее пахло кокосовым маслом местного производства, которое нечаянно превратилось и в крем, и в лосьон, и в маску, и даже в лекарство.

По странной причине мир, сузившийся с востока на запад от набережной до кромки моря, а с севера на юг – от холма до спасательной станции, стал вдруг огромным и наполненным такими разными смыслами, что в голове не укладывалось, как можно за долгие годы постичь хотя бы его малую часть.

Настя не покидала бы его год. Или хотя бы месяцев шесть.

Вся ее одежда висела в шкафу нетронутой – на местный эквивалент сотни долларов Настя купила мешок барахла, которое выкидывала, не стирая.

Ей представлялось, что душу, в Москве зачерствевшую от грязи (будто ею мыли полы в автомобильной мастерской, а потом бросили в кусты, где она обветрилась и задубела до того, что можно ножи точить), вдруг отстирали, вывели пятна, обмакнули в ароматное, нежное – и теперь она, чуть влажная, впитывая запахи джунглей, колыхалась на морском ветру.