Мы с Дидсбери убираем Дона (который прекрасно справился со своими обязанностями по временному замещению меня) обратно в шкафчик и возвращаем в дом скорби. Под аккомпанемент моего отчаянного кряхтения. Потом я жду еще пару часов и инсценирую воскрешение. Звоню доктору Гриру, прошу приехать. Чувствую себя неуютно. Мне, правда, очень неловко.

– Прошу прощения за беспокойство, но, кажется, я не умер.

– Это мы еще посмотрим.

Я сижу в шортах с эмблемой “Майами Долфинс” (не в тех, которые были на Доне, а в других, точно таких же) и с голой грудью, так чтобы была видна татуировка.

– Как-то вы изменились… Совсем на себя не похожи.

Мне кажется, или в его взгляде действительно сквозит подозрение?

– Как вы себя чувствуете?

– Вроде бы хорошо, только немного устал. – Мне действительно неудобно, что я трачу время хорошего человека и замечательного врача.

– Вы что-нибудь помните?

– Нет. Вчера я лег спать, а сейчас вот проснулся.

– Вот это я называю “крепкий, здоровый сон”. Кстати, вы помните, что я вам говорил? Вам надо сбрасывать вес. Я еще ни разу так не ошибался, но, как говорится, и на старуху бывает проруха. Вы уверены, что вам не подсыпали порошка зомби?

Какой смысл делать что-то необыкновенное, если об этом никто не знает? Разумеется, есть ситуации, когда выдающееся деяние – это само по себе награда. Например, переспать с сотней самых красивых женщин на свете за тридцать дней. Хотя большинство из нас все-таки предпочли бы, чтобы об этом стало известно широкой общественности. А если вы в совершенстве владеете дюжиной языков? Или можете задержать дыхание и вообще не дышать девять минут? Конечно, вам хочется, чтобы другие об этом узнали, и чтобы они оценили ваше усердие и талант.

Вирджиния сидит с выражением не нарочитого презрения на лице. Я напоминаю себе, что она презирает весь мир, и не принимаю ее хмурый вид исключительно на свой счет. Ей явно не хочется тратить время на беседу с патологическим неудачником, который даже не смог нормально умереть. И ее можно понять!

– Я смотрю, вокруг вашей церкви творится много чего интересного. Значит, вы умерли?

– Так мне сказали.

– И надолго?

– Никто точно не знает. Наверное, где-то на сутки.

– Хорошо, мистер Корбетт. Расскажите о своих впечатлениях.

Разумеется, я заранее продумал ответ.

– Я даже не знаю… Это трудно описать словами. Когда пытаешься описать неземной опыт земными средствами выражения… с тем же успехом можно пытаться… – Я умолкаю на пару секунд, как будто подыскивая сравнение, хотя я давно все придумал и теперь просто держу паузу.
– … Превратить майонез в музыку. То, что я испытал… его не уместишь в простые слова.

– Вы видели свет?

– Нет. Понимаете, свет – это физическое явление. Нечто из материального мира. Это было что-то похожее на свет, но не свет.

– Гм. А еще что-нибудь можете рассказать?

– Ну… – Я снова делаю паузу, чтобы подчеркнуть важность момента. Сейчас будет раздача бесплатной надежды.

Надежда – единственный наркотик, который приносит лишь благо. – Как я уже говорил, этот опыт нельзя описать в терминах, обозначающих физические явления, но я почувствовал. .. мир и покой.

– А что вас вернуло?

– Я сам вернулся. Решил, что моя работа еще не закончена.

– Гм. А в чем заключается эта работа?

– Мне нужно помочь многим людям и донести до них свое учение.

– Гм. А что за учение?

– Не ждите награды.

Почему-то теперь это звучит, как несусветная глупость. Моя блестящая мудрость дохнет прямо на лету, как насекомое, обрызганное репеллентом. Вирджиния что-то строчит у себя в блокноте и больше не задает никаких вопросов. Фотограф снимает меня для газеты и зевает с риском вывихнуть челюсть. Он делает всего один снимок, после чего сразу уходит.

Я интересуюсь:

– И когда ждать статью?

– Скоро будет. Но я тут ничего не решаю.

Иерофант не впал в кому, но он не шевелится и вообще не разговаривает. Его состояние нагоняет на докторов скуку. Докторам нравится создавать иллюзию бурной деятельности: выносить безошибочные суждения, давать рекомендации и выписывать рецепты, – но на свете не существует лекарства, которое борется с капитуляцией, когда человек уже все для себя решил и рассудил, что игра больше не стоит свеч. К тому же врачи не любят возиться с пациентами в возрасте: все равно старость уже не лечится. Когда тебе нет тридцати и ты приходишь к врачу с жалобами на неважное самочувствие – то есть, на что-то не столь очевидное, как сломанная нога, – тебе говорят, что это вирус: “Лежите в постели, пейте лекарство”. А после сорока все валят на возраст. (”А чего вы хотели? Вы уже вышли на финишную прямую”.)