Стас сочувственно глянул на меня в зеркало заднего вида.

— Не слушай его, Стас! — приказал Клин и полностью повернулся ко мне. — Я уже говорил с Натальей по телефону: Конечно, я хотел бы взять тебя с собой, так спокойней и ей, и мне. Но и я, и она уверены, что ты не поедешь. Тебе там будет скучно. Ведь там тебе не удастся схватиться с ЦРУ или наркомафией или устроить широкомасштабные учения по освобождению заложников. Во всяком случае, в первое время. А здесь ты будешь сидеть в своём «Мойдодыре» и ждать, когда я пришлю тебе клиентов.

— Я не вижу в этом ничего страшного, — парировал я. — Я тоже сосватал вам перспективную вдову в Нью-Йорке.

— Хватит торговаться! — снова взорвался Клин. — Я не желаю, чтобы из-за этого фона моя дочь родила какого-нибудь мутанта вроде тебя. Мы уезжаем, и — точка!

— В Америке или в России, но родит она как раз кого-то вроде меня, — сухо ответил я.

— Вот поэтому я и не хочу рисковать лишний раз, — объяснил Клин. — Говори, ты едешь или нет?

— А что Наташа? — спросил я, цепляясь за соломинку.

— Она собирается.

— Я не поеду, — сказал я.

— А что ты все-таки будешь делать, если я не позабочусь о клиентах?

— Схвачусь с наркомафией, — ответил я и замолчал, тоскливо погружаясь в раздумья о предстоящей разлуке.

— Я тебе так схвачусь! — пригрозил Клин и отвернулся.

Итак, мы снова попрощались в аэропорту. На этот раз вместе с горечью расставания присутствовал уловимый привкус недовольства. Я, конечно, был отчасти рад, что Наташка уезжает подальше от рентгенов, хотя мы могли бы поехать вместе не так далеко и надолго. С другой стороны, я не очень обрадовался, что она легко согласилась покинуть меня на неопределенный срок даже ради Америки. Поехать с ними без всяких забот и обязанностей и сидеть у Клина на хвосте столь же неопределенный срок я не согласился даже ради Наташки. Она не настаивала, но тоже была недовольна.

Крутясь ночью в непривычно пустой постели, я решил, что мы оба — эгоисты, но я — в меньшей степени, так как у меня все-таки была уважительная причина не поехать: действительно, а что я там буду делать? На том и уснул, но на следующий день, когда я сидел в кабинете «Мойдодыра», ожидая обещанных клиентов от Клина, мне явилась обнаженная, как с обложки «Плейбоя», истина. В Наташкиных действиях эгоизма не было ни грамма, то есть не больше десяти… ну пятнадцати процентов. Она поехала ради отца и ребенка! Я заерзал в кресле, прикидывая, на сколько процентов потянет моя уважительная причина; и вскоре пришел к утешительному выводу, что самый главный и отвратительный эгоист — это Клин.

Зазвонил телефон. Я инстинктивно дернулся к нему, но вовремя спохватился. Не далее как сегодня утром, я придумал для Ленки классную дополнительную услугу: отвечать на звонки, выяснять первичную информацию и докладывать мне. Она безоговорочно согласилась, но, видимо, плохо запомнила процедуру, потому что с похоронным видом появилась в дверях и объявила:

— Телефон, шеф. Возьмите трубку, шеф.

Я открыл было рот, чтобы повторить все, что сказал утром, но передумал и последовал Ленкиному совету. Звонил Чарик.

— Привет, Виктор! — с легкой хрипотцой сказал он.

— Привет, Чарик! — обрадовался я. — Как здоровье, дорогой? Приехал бы, что ли, навестить задушенного тоской друга.

— Не могу, дорогой, дела, — отозвался Чарик.

— Тогда хоть дядю Автодела с коньяком пришли.

— Дядя Автандил уехал уже, — грустно сказал Чарик, — а вот дядя Теймур к тебе поехал, в «Мойдодыр» прямо. Ты вот, Виктор, нехорошо: над пожилым человеком смеёшься.

Упрек прозвучал серьёзно.

— Ну извини, Чарик, не буду больше…

— Не извиняйся, Виктор, а слушай. У меня к тебе просьба есть. Это про дядю Теймура.

— Слушаю, Чарик, — удивился я. — С уважением слушаю.

— Он к тебе, Виктор, по делу поехал. Ему Лыза про тебя такого нарассказывала, хоть фильм снимай. Вот он и поехал. А коньяк тоже взял.

— А что за дело, Чарик? — спросил я осторожно.

— Пусть он тебе сам скажет, Виктор. Я вот только попросить хочу, чтоб ты не смеялся. Он человек пожилой, наивный немного. Ты его выслушай внимательно, я тебя как брата прошу. Потом придумаешь что-нибудь и откажешься. Делать-то не надо ничего, только слушать.

— Да хорошо, хорошо, Чарик! Несобираюсь я над его коньяком смеяться. А над самим пожилым дядей — тем более. Посидим, поговорим — нет проблем. Что там, в общих чертах-то?

— Любовь у него, Виктор. Только не к женщине, понимаешь, дорогой… Вот ему и мерещится всякое. Возраст такой, чувствительный… Пусть он тебе сам расскажет, Виктор, а то тебе неинтересно будет.

— Понимаю, Чарик, — протянул я. — Любовь-то не ко мне, надеюсь? У меня ведь тоже возраст, знаешь ли…

Чарик напряженно замолчал. Потом сказал: