Родился или рожден

В старину, горя желанием принести пользу отечеству, дворянские юноши при поступлении на государеву службу скромно указывали в анкетах — рожден тогда-то и там-то. Советская элита ввела новую, самоуверенно-вызывающую формулу — «я родился».

По этой формуле строились официальные биографии партийных, государственных, военных и прочих деятелей. Получалось, что выдвижение на ту или иную должность происходило вне связи с другими перемещениями. Тем самым подчеркивалась исключительность, богоизбранность лидеров, безмятежно передвигавшихся с одной ступеньки служебной лестницы на другую.

В жизни так не бывает. Буквально каждая служебная подвижка вовлекает в свою орбиту десятки людей. Каждое выдвижение сопровождается невидимыми постороннему взгляду интригами на такой верхотуре, что дух захватывает. Бывает, неискушенный выдвинутый, вернее, продвинутый, об этом и не догадывается, объясняя счастливый случай исключительно своими выдающимися способностями. А если и догадывается, то, естественно, не торопится поделиться с каждым встречным, в силу каких обстоятельств ему удалось пересесть в новое руководящее кресло.

Поднаторевшие в кадровых перипетиях правительственные чиновники знают: всякое начальственное лицо стремится не только обзавестись своей командой, но и распространять влияние везде, где только можно, через выдвигаемых для этих целей надежных людей.

Недоброжелатели последнего генсека относят его к числу тех деятелей, чей путь к вершинам власти был даже не результатом, а, скорее всего, побочным продуктом больших кремлевских игр. То есть перевод из Ставрополя в Москву был не наградой за крупные экономические достижения края, не признанием особых дарований, выделяющих ставропольского руководителя из среды секретарского корпуса КПСС, а фактором случайности, обусловленным озабоченностью набиравшего силу Андропова в укреплении своих позиций в брежневской команде и нуждавшегося в поддержке как можно большего числа высокопоставленных лиц.

Сторонники этой точки зрения не голословны. У них мощные аргументы: кто в стране, кроме узкого круга лиц, знал в 1975 году ставропольского партсекретаря Горбачева? Только те, кто отдыхал в привилегированных здравницах, которыми густо усыпан этот благодатный край.

Нашлись доброхоты, засели за стенограммы партийных съездов и пленумов, которые проходили с начала 1970 до конца 1978 года — в период, когда будущий генсек возглавлял ставропольскую краевую парторганизацию. Тщательное изучение привело к обескураживающему результату: за восемь с половиной лет работы в качестве первого секретаря Горбачев выступил на Пленуме ЦК КПСС лишь один раз, и то в июле 1978 года, накануне переезда в Москву, по сугубо узкому — аграрному — вопросу. Дотошные правдоискатели докопались, что первое и единственное выступление состоялось лишь на второй день работы пленума, 4 июля, да и то после малоизвестного секретаря Амурского обкома.

«А может, Михаил Сергеевич уже тогда разуверился в партии и потому больше преуспел в государственных органах?» — въедливо задаются вопросом его недоброжелатели, и тут же приводят убедительную статистику: за период с июня 1970 года, когда он впервые появился в союзном парламенте, будущий отец перестройки выступил на сессии Верховного Совета СССР лишь единожды. Это был ничем не запомнившийся самоотчет провинциального партийного функционера. В 1974 году его избрали руководителем второстепенной Комиссии по делам молодежи Совета Союза — было ему тогда 43 года, числился в молодых. В комиссию входили три десятка депутатов, особенного шума она не производила, влияния не имела, важных законов не подготовила.

В те времена выступления на съездах, пленумах, сессиях имели громадное значение. Списки ораторов тщательно обсуждались и утверждались на самом верху — слово давали только тем руководителям, которые добивались хоть каких-либо подвижек в решении вопросов, выносимых на пленум. Пустословов и краснобаев на трибуну не выпускали. И если ставропольского секретаря подпустили к трибуне пленума лишь единожды, на девятом году его секретарства, да еще при таких влиятельных покровителях, как Кулаков и Андропов, то, наверное, ничего из ряда вон выходящего в крае не происходило.

Не менее мощные аргументы и у сторонников экс-генсека. Не давали ему слова на союзных мероприятиях потому, что кое-кому в Кремле и на Старой площади ставропольский секретарь с его независимым характером и неприятием рутины был явно не по душе. Вот и устроили блокаду, чтобы не дать повода для сравнения с собой — косноязычными, угрюмыми, не имеющими свежих идей.

Впрочем, нельзя сказать, что в течение этих более восьми лет, которые будущий генсек провел на посту первого секретаря крайкома, не было попыток переманить его в Москву. По словам самого Михаила Сергеевича, в начале семидесятых П. Н. Демичев интересовался, как бы он отнесся к предложению перейти на работу в ЦК заведующим отделом пропаганды. Кулаков говорил о посте министра сельского хозяйства. Кандидатура «курортного секретаря» обсуждалась и на предмет назначения его на должность Генерального прокурора СССР. По свидетельству бывшего председателя Госплана Байбакова, он предлагал Горбачеву пост своего заместителя по вопросам сельского хозяйства. Однако во всех случаях Михаил Сергеевич отклонял подобного рода предложения, ожидая звездного часа. И он пробил.

Соперничество группировок за влияние на Брежнева требовало расширения их рядов и создания надежной опоры на всех ступенях иерархической лестницы власти. Андропов сумел внушить Леониду Ильичу, что ставропольский «молодой человек» — на его стороне. Юрий Владимирович считал, что Горбачев как раз тот человек, появление которого в верхах не нарушит сложившегося там равновесия.

По словам Михаила Сергеевича, сразу же после его избрания секретарем ЦК Андропов снова ему напомнил: самое главное сейчас — единство, центр единства — Брежнев, такого, как было прежде, когда Шелест, Шелепин и Подгорный тянули в разные стороны, теперь нет, и достигнутое надо крепить.