Одевшись во все черное, повязав голову темным платком, Шура вышла в огород и как будто растворилась в ночи. Она выкопала рацию, задами, чужими огородами, стараясь не потревожить собак, пробралась к заброшенному дому, который она приглядела на всякий случай заранее, смутной тенью скользнула на чердак и ровно в двадцать два ноль-ноль передала: «Я — Тридцатая, я — Тридцатая, прием, прием!»

Ей ответили, что самолеты прилетят бомбить ровно в час ночи, необходима корректировка, желательно с чьей-то помощью. Самой Тридцатой велели поберечься, не вызывать подозрений.

Зарыв рацию в стороне от заброшенного дома, она благополучно вернулась домой. Действительно, как остро не хватает ей сейчас двух-трех помощников! Прежде она думала, что справится одна, и потому не искала помощников. Да к тому же одной вроде бы и безопаснее. Но вот пришла пора для такого дела, с которым ей одной справиться почти невозможно. Через каких-нибудь два часа она должна непременно попасть на станцию и дать сигнал. А ведь можно было завербовать кого-нибудь из рабочих депо, которые там работают не только днем, но и ночью и смогли бы, не вызывая особых подозрений, дать нужный сигнал. Если она попадется на глаза фашистам в неподходящей ситуации, то выкрутиться будет не так уж сложно, на первый раз поверят, на первый раз простят, тем более она попала в столовую комендатуры не случайно, а после тщательной проверки. Но если попадется вторично в нежелательной обстановке, тогда приговор будет беспощадным, тогда уж все промахи и неудачи гестапо в этом городе лягут на ее плечи, и отвечать придется только ей, и никому больше.

Два-три помощника — это очень важно и очень нужно. Но кому она успеет объяснить эту важность и эту нужность, если нет даже одного помощника, а через два часа с небольшим прилетят наши самолеты, и, если не будет зеленой ракеты, они, возможно, улетят обратно, так и не поразив цель. Нет, пожалуй, бомбить они все равно будут, но возможность холостой бомбежки не исключена, могут и мимо отбомбить.

Завтра она непременно свяжется с Володей Хомяковым. Это будет и ему на пользу, утешит и обнадежит парня в таком тяжком горе, и нашему общему делу на пользу. А сегодня…

Надев старый ватник, Шура пристроила ракетницу в вырез подкладки и, зажимая ее под мышкой, вышла на улицу. Сердце ее бешено колотилось, и она инстинктивно ускоряла шаги, будто стараясь попасть в такт сердечных ударов. Если ее схватят сейчас, то до обыска дело может и не дойти, она сошлется на работу в комендатуре, скажет, что возвращается так поздно потому, что пришлось задержаться у знакомого офицера. А он, свинья, напился так, что не смог проводить свою даму… Но если схватят в тот самый момент, когда она будет корректировать бомбежку…

Шуру бросало то в жар, то в холод. Она оборачивалась на каждый шорох. Позорная версия насчет пьяного офицера, которую она придумала наспех ради своего спасения, казалась ей уже сомнительной. Фашистам нетрудно будет проверить, у какого именно офицера она была… Шура ускорила шаги, лихорадочно придумывая новую версию и отчаянно надеясь на везение. «А, будь что будет, — в конце концов решила она, — в минуту опасности что-нибудь придумаю…»

Тяжелый гул самолетов с востока перебил ее мысли, будто сквозняком выдул все ее опасения, и Шура ринулась со всех ног к вокзалу. Обостренным зрением она замечала каждую выбоинку на темной дороге и успевала лавировать между мест предполагаемой опасности. Добежав до старого бревенчатого склада, который сейчас пустовал, Шура достала ракетницу и одну за другой выпустила в сторону эшелона две зеленые ракеты. И тут же, словно на крыльях, ринулась в сторону от сарая, в густую темень. Она бежала не разбирая дороги, бежала под гул, вой и грохот бомб, надеясь, что сейчас никому нет дела до одинокой, насмерть перепуганной женщины.

Возле станции захлопали зенитки, но их тщетные залпы не мешали самолетам, они заходили и заходили на бомбежку, делая круг, и от взрыва бомб, казалось, сотрясается весь город.

Добравшись домой, Шура разобрала в темноте постель и, стараясь не обращать внимания на продолжительные вздохи матери, сделала вид, что устала и сразу уснула. Но уснуть она, конечно, не смогла до рассвета. Она испытывала физическую усталость, как после хорошего трудового дня. Ей казалось, что все эти бомбы она сбросила на фашистские эшелоны собственными руками.

В шесть часов она поднялась, долго умывалась холодной водой и почувствовала себя бодрой, будто всю ночь крепко спала и отдохнула. Быстренько оделась и пошла в столовую.

Офицеры сегодня на завтрак опоздали, причем заходили они по одному, по два, небольшими группами. Лица их были серыми и озабоченными. От вчерашней их словоохотливости не осталось и следа. Только один молодой подтянутый офицер, как бы подчиняясь пристальному взгляду Шуры, сказал:

— Рус, бомба, офицер капут. — И изобразил пальцами некий беспорядок.

— Да, это была ужасная ночь, — проговорила Шура по-немецки. — Я до утра не могла уснуть. Никогда еще на наш город не было такого варварского налета.

Услышав родную речь, молодой офицер оживился:

— А вы здешняя? — Да.

— Вы так хорошо говорите по-немецки, как будто родом из великой Германии.

Шура поблагодарила за комплимент и «призналась», что в ее жилах течет арийская кровь, ибо ее родственники по матери — немцы.

— Поэтому вы остались здесь и не ушли с русскими?