Всходила полная багряная луна. Всходила она медленно, кособочась от усилий, и было в ее заспанном лике что-то необыкновенно привлекательное, домашнее.

Море зарозовело, и тут небо над Таганрогом опять заиграло огненными бликами, быстрыми и тревожными: мартеновские печи выдавали плавку.

Багровые лунные отсветы и блики живого металла переливались на морской глади, тревожа сердце, поднимая в нем что-то забытое, деятельное, как будто вернулась молодость: хотелось выкинуть что-нибудь хлесткое, над чем можно будет посмеяться. И старик действительно рассмеялся.

— Нет, правы ученые, совершенно правы! Есть в нас какая-то особенная память. Должно быть, и в самом деле память клеток. Но, думается мне… Одним словом, если севрюги и осетры выставляли свои носы, чтобы хлебнуть нашего прокаленного воздуха, то ведь видели же они и эту луну, и наше солнце? Ведь они же зрячие. И уж если есть в наших клетках память моря и огня, то есть и память луны, память солнца, память звезд. Как вы думаете, есть? Понимаете, не в сознании, а в клетках!

— Должна быть. Ведь и луна, и солнце, и звезды всегда висели над всем живым и обязательно влияли на них. Потом, хотим мы того или не хотим, но ведь из космоса постоянно пробиваются к нам всевозможные излучения, и, вероятно, какие-то из них тоже влияют на нас. Но как — мы еще не знаем. И наконец…

Я осекся. Старик явно не слушал. Он тихонько и счастливо смеялся.

— Память клеток… Прав писатель Ефремов: есть она в человеке. Но не помешает нам она в межзвездных путешествиях! Наоборот! Именно память клеток толкает нас ввысь, к звездам. Ведь если севрюги, понимаете, самые старые рыбы на Земле, рвались вверх, к Солнцу, то что говорить о человеке? Как же должен рваться человек! Ведь в его клетках память и амеб, и севрюг, и птиц, и летчиков, и космонавтов. И все они рвались к Солнцу, к звездам. Вот потому и я думаю — память человеческих клеток не только не будет мешать в космических полетах, а, наоборот, поведет людей туда, где не бывала даже их мечта. И это незнаемое, но угадываемое будет прекрасно.

Старик торжествующе смолк, а я облегченно рассмеялся и подумал, что мы излишне часто непривычные мысли, всплески неясных чувств принимаем за опасное отклонение от нормы, забывая, что, может быть, как раз в них и есть будущее.

Логарифмическая линейка сломалась пополам под пальцами Картера. Он уронил обломки на стол и, подняв голову, встретился глазами с Сесилом Харди. Картер сказал:

— Я так хочу этого, Сесил, я так хочу!

Двигались только его губы. Зубы оставались стиснутыми, Харди медленно наклонил голову.

— Я знаю, Уолтер. Я понимаю тебя.

— Понимаешь?

Картер поднялся и склонился над готовальней. Он стоял спиной к Харди.

— Понимаешь? Я растил его чуть ли не с пеленок. Я сделал из него человека. Я сделал из него самого лучшего человека, который когда-либо учился в Академии. Я видел, на что он способен, и потому я отдал ему все, что у меня было, и он впитал это, как губка. Дальний Космос у него в крови. Он… — Картер замолчал, потом добавил: — Если бы молодой Уолт не погиб, он бы стал таким же, как Лайтнер. Понимаешь теперь, каково мне?

Харди поднялся со стула и положил руку на плечо Картеру. Он повернул его к себе лицом и сказал:

— Я знал об этом все эти годы, Уолтер.

Стальная пружина, казалось заключенная в спине Картера, ослабла.

— Ты хочешь сказать, что это было заметно? Харди улыбнулся и покачал головой.

— Нет. Не заметно в том смысле, в каком ты это понимаешь. Я знал, потому что в мои обязанности входит знать об этом и потому что мы с тобой старые друзья. Я видел выражение твоих глаз, когда ты смотрел на Лайтнера. Но никто больше не замечал.

Картер выдохнул и провел рукой по ежику стальных волос.

— Я старался не показать.

— Ты и не показал. Ты хорошо держал себя в руках. Может быть, даже слишком хорошо. Лайтнер думает о тебе совсем не так, как ты о нем.

— Я знаю, я не мог позволить ему догадаться о моих чувствах. Это было бы невыносимо. И он должен попасть в Дальний Космос, хотя бы в награду за все эти годы. В один прекрасный день парень станет начальником космонавтов. И когда этот день наступит, он будет лучшим человеком, чем я. Он обязан это сделать — для меня, для себя, для всей Земли. Такие люди встречаются редко. И они нам нужны.

Харди взглянул на хронометр и сказал:

— Что ж, скоро мы узнаем. Он сейчас спускается на автолете к городу. Мне пора к приборам.

Он обернулся к пульту.

Картер подошел к нему, остановился рядом и сказал: «Сесил».

Харди вопросительно взглянул на него.

— Зачем испытывать Лайтнера? Он все эти годы настолько превосходил остальных. Мы можем спокойно обойтись и без испытания.

Глаза Харди расширились.

— Уолтер, не может быть, чтобы ты говорил это всерьез. Это последнее испытание — единственный способ заглянуть в душу человека. Его эмоции при возвращении домой скажут нам — настоящий ли он разведчик Дальнего Космоса или просто еще один искусный космонавт. У нас нет другого пути узнать об этом. И ты знаешь, что мы обязаны это сделать. — Он помолчал и сказал: — Почему ты боишься этого испытания, Уолтер? Может быть, ты знаешь что-нибудь неизвестное мне? Ты боишься, что Лайтнер не выдержит?