Отойдя в сторону, я пересчитал свои сигареты — осталось четыре, причем одна искрошившаяся; похлопал себя по карманам — спичечный коробок оставил в ателье Штыка, по-моему, положил на край его койки, застеленной серым солдатским одеялом. Мне даже почудился явственный запах карболки. Странно, отчего-то мне казалось неестественным, что на этом одеяле нет черной поперечной полосы, у нас были именно такие во время лагерных сборов.

Обернувшись к одному из ханыг, я спросил:

— Огоньку не найдется?

Тот ответил пропойным голосом:

— Соколик, я здоровье берегу, чего и тебе советую…

И в это как раз время я услыхал шепот Костенко:

— Не оборачивайтесь! За вами следят. Идите к остановке и пропускайте троллейбусы, пока не увидите такси. Садитесь и называйте любой адрес, я вас догоню. Только такси берите не сразу, минут пять надо постоять на остановке, ясно?

Через десять минут такси, в которое я сел, обогнала серая «Волга», легко прижала к обочине, Костенко сделал мне знак, мол, быстро, я дал таксисту рубль, хотя на счетчике набило всего тридцать две копейки, и перескочил в машину полковника.

Костенко молча протянул мне паспорт, который я оставил Ситникову «в залог», и обратился к тому человеку, что сидел рядом с шофером:

— Ну-ка, покажите.

Тот обернулся, показал мне фото: на троллейбусной остановке из-за моей спины — прямо в камеру «полароида» — смотрели два крепко сбитых парня.

— Раньше не встречались? — поинтересовался Костенко.

Сначала я ответил:

— Нет.

Потом присмотрелся и ахнул: это были именно те парни, что заказывали себе «наполеоны» в кафе, где мы с Лисафет дожидались Гиви Квициния.

— Знаю обоих, — ответил я. — Точнее, не знаю, но видел их при весьма занятных обстоятельствах.

— В Чертаново, — коротко бросил Костенко шоферу.

— Зачем?! — удивился я. — Надо же в клинику Склифосовского!

— Шейбеко заберем.

Достав из деревянного ящика телефонную трубку, Костенко набрал номер, попросил Романа Натановича, поинтересовался, где матушка, Анна Ивановна, давно ли уехала, потом, когда трубку взял Шейбеко, помягчел лицом:

— Рома, я за тобой… Нет, пока без наручников… Да… Штык… Ах, знаешь? А за тобой прислали машину? Дольше прождешь. Я под светофоры за пять минут приеду, спускайся.

…Когда Шейбеко сел в машину, я подумал, что эти седые, франтоватые, благоухающие незнакомыми мне одеколонами люди должны говорить о том, что пристало их возрасту, но полковник, усмехаясь чему-то, склонился к доктору, заметив:

— Позавчера Мишаня Коршун выступил в «Будапеште». Отмечал рождение внука. Конечно, не обошлось без процесса, был разбор, он же старый мастер толковищ… Батон запивал каждый рок-н-ролл валокордином, но был неумолим… Мне, знаешь, было чуток страшно: прошло тридцать пять лет, а я не чувствую, чтобы они изменились хоть в малости. За Левона, конечно, пили… Игоря помнишь?

— Блондина?

— Да.

— Получил генерала.

— Что ты говоришь! Но он же был автодорожником.

— Так он и есть автодорожник, доктор наук и генерал.

— Может, хоть что-то с нашими дорогами изменится. Позор, а не дороги, зря наших туристов в Европу пускают, насмотрятся порядка, начнут бранить власть.

Костенко вздохнул:

— Задушим… Наденем наручники — и в Соловки…

— Лариса была?

— До сих пор тоскуешь по ней?

— Но коммент, полковник…

— Она разошлась с Кирилловым.

— Знаю.

— Несчастная девка… Смешно. «Девке» сорок девять лет… Нет, положительно, мы нестареющее поколение.

— Как можно стареть нашему поколению, если мы были лишены детства и юности? Сразу стали взрослыми.

Костенко покачал головой:

— Мишаня уже на пенсии, за вредность им начинают отстегивать в пятьдесят пять, так он, знаешь ли, взял за полтысячи патент, калымит на «жигуленке», обещает через год позвать за город — «куплю дачу», счастлив — рот до ушей… А Батона до сих пор мучают с патентом на домашний пансион — у него же трехкомнатный кооператив, одну комнату готов сдавать — с семейными обедами. Так нет же, не дают: «тащить и не пущать», демократия имени «нет»…

— Не можешь позвонить в исполком?

— Конечно, не могу… Почему полковник угрозыска просит за «проклятого частника»? Не иначе как получил взятку… В таких вопросах понятие «дружба» исключается нашими контролирующими бдунами. Никак не возьму в толк, откуда в наших людях такая трясучая ненависть к тому, что облегчает им жизнь сервисом? И слово-то какое паскудное изобрели — «частник»? Все жители Советского Союза — с точки зрения формальной логики — частники.

Я не выдержал:

— То есть, как это?