— К вам можно, папб? Разрешите вас побеспокоить?

— Ты, Вера? Войди.

Владимир Павлович, бодрый шестидесятилетний старик, только что проглотил свою обычную порцию подогретого виши и совершил утреннюю прогулку. Вернувшись из сада в кабинет, он занялся утренней почтой. На старинных часах пробило металлическим, рассыпчатым звоном одиннадцать ровных ударов-колокольчиков. Бонч-Старнаковский-старший поморщился; привыкший вставать в семь часов утра и зимою, и летом, он был недоволен тем, что вследствие спектакля проспал нынче до десяти.

— Стоит только раз нарушить равновесие, и все пойдет наизнанку, — сказал он сам себе, мельком взглявув на часы и тотчас поворачивая к дверям красивое, холеное лицо старого барина.

Вера подошла к отцу, наклонилась и поцеловала его руку.

— Что скажешь, девочка? Важное что-нибудь? — обратился старик к дочери.

Шутливый тон его сразу успокоил Веру и подал ей надежду.

— Да, милый папб. То, что я хочу сказать вам, очень важно.

— Ты получила, может быть, какие-нибудь известия от мамб и Китти?

— О, нет! Я хотела поговорить совсем о другом.

Тут Вера запнулась и смущенно взглянула мимо головы отца в окно, на кусочек бирюзового неба, сквозившего между верхушками стройных пирамидальных тополей.

Бонч-Старнаковский смотрел на дочь и думал: "Бедняжка!.. Как она нехороша собою! В ней совершенно нет женственности. Ей недостает красок и свежести молодости. Но какое, однако, сходство с покойной матерью! Те же черты, та же сухость фигуры у одной изо всей семьи. Дай только Бог, чтобы темперамент Веры оказался другой, иначе было бы слишком грустно".

Дочь неожиданно прервала нить его мыслей:

— Я не люблю никаких подходцев и хитростей, вы это знаете, и потому хочу быть вполне откровенной с вами сразу. Я полюбила человека, которого считаю лучшим и достойнейшим из людей… Он любит меня тоже… и будет у вас сегодня, вернее — сейчас, просить моей руки. Но, прежде чем он явится к вам, я хотела подготовить вас к событию и… и… просить поверить бескорыстному чувству этого человека, который действительно любит меня.

— Вот как? — произнес Бонч-Старнаковский, внимательно глядя в лицо дочери. — Вот как? Признаться, это для меня — сюрприз. Может быть, знает мамб, по крайней мере, о твоем… твоем выборе?

— О, нет, она ничего не знает! Я пришла к вам первому. Я…

Брови старого дипломата нахмурились.

— Ну, кто же он, твой избранник? — теребя нож для разрезывания книг, спросил старик.

— Это… Рудольф фон Штейнберг, — с некоторым усилием произнесла Вера и вдруг побелела, как платок: она увидела, как дрогнуло лицо ее отца, как судорожно свелись над переносицей его еще совсем черные брови и трепетно-горестно изогнулись губы.

— Кто? — не веря своим ушам, произнесли эти губы. — Кто? — и темно-багровый старческий румянец стал медленно ползти и заливать лоб, щеки, шею. — Что ты сказала? Кто? Рудольф? Сын нашего Августа Карловича? Да? Или я не так тебя понял? Отвечай!

— Да… да… — скорее угадал, нежели расслышал Владимир Павлович.

Наступила пауза, томительная для обоих. Она длилась довольно долго.

И вот неожиданно юношески-бодро Владимир Павлович поднялся с кресла и вытянулся во весь свой высокий рост.

— Ты говоришь, — с усилием произнес он, — ты говоришь, что сам он… этот… Рудольф явится ко мне?

— Да, он уже здесь и ждет, чтобы о нем доложили.

И, выговаривая эти простые слова, Вера решительно не могла дать себе отчет, почему так предательски заметно вздрагивает ее голос.

— В таком случае позови его сюда… Пусть войдет!

Девушка выходит и возвращается, и ей кажется, что пол под ее ногами горит. За нею робкой походкой следует Рудольф. Его лицо бледно, но выпуклые глаза спокойны.

— Ага! Это — вы? Прекрасно! — и Владимир Павлович живо поворачивается в сторону вошедшего.

С минуту, показавшуюся Рудольфу целой вечностью, старик молча смотрит на него тем же взглядом, каким, по всей вероятности, крыловский слон смотрел на зазнавшуюся пред ним моську. Под этим жутким взглядом Штейнберг чувствует себя, как рыба на крючке.

— Итак, господин Штейнберг, вы любите мою дочь? — с непонятным для Рудольфа выражением лица спрашивает старый барин.

— Так точно, господин советник, я люблю фрейлейн Веру.

— И хотите, если не ошибаюсь, просить у меня ее руки?

— Именно так, господин советник. Я желал бы иметь счастье просить руки вашей дочери.

— И вы уверены, что моя дочь любит вас?

— О, господин советник! — с деланной скромностью произносит Рудольф. — Если бы я не знал этого, то не рискнул бы… беспокоить ваше превосходительство.