— Тебе предстоит сыграть две центральные роли: одну — в фильме по этому вот сценарию, а другую — одновременно! — в моей режиссерской жизни.

Предстоит ли мне сыграть центральную роль в его личной жизни, он не подчеркивал.

— «Оскар» — это название фильма?

— Это награда, которую нам за него вручат. Награда и цель!

Мне полегчало: награда пусть достается ему — главное, что цель будет одна на двоих.

— И скоро ли мы начнем?

— Лет через пять. Или шесть… Прежде, чем взять Эверест, надо овладеть вершинами на подъеме к нему. Чтобы взойти на эшафот, тренировок не требуется, но чтобы взойти на трон… Так что пока готовься к другим картинам.

— А какое экранное имя у того Эвереста? Коль не секрет…

— В искусстве у меня секретов от тебя нет и не будет.

Из этого следовало, что другие секреты возможны. Он постоянно акцентировал на искусстве, а я — на нашем семейном житье.

— «Если б их было двое…» Таково имя нашего заветного детища. — Он считает, что у нас нет времени на детей, так пусть будет хоть детище! — «Если б их было двое…» Но их, увы, окажется трое: она, он… и жизнь. В нее воплотишься ты! Я тебя давно приметил и выбрал. Пока что есть ты и есть жизнь. А его еще нет.

Тиран выбрал меня лишь как актрису? Разгадать это было мне не дано — никогда, до конца моих дней.

— Можно ли мне заглянуть в сценарий?

— А как же! Лет через пять. Или шесть… Долгая подготовка к определенной картине очень опасна: от времени все увядает. Мы пока снаряжаемся в атаку… как таковую. А папку эту я и от себя храню под ключом. Чтобы не втягиваться раньше времени.

Я умолкла, зная, что он предпочитает отвечать на вопросы без того, чтобы их задавали. «С удовольствием выслушаю все, что вы захотите спросить у меня, — предварял он обычно свои лекции. — Со вниманием отнесусь ко всем вашим вопросам… Но в конце. Когда останутся какие-либо неясности». Никаких неясностей не оставалось. И если мои сраженные Тираном и разодетые по этой причине сокурсницы все же вскакивали со своих мест, то для того лишь, чтобы себя как-то продемонстрировать.

— Создается впечатление, что с лекции вы все дружно направитесь в ресторан, — сказал он как-то по этому поводу.

Но то была единственная его фраза, кою сокурсницы мои пропустили мимо ушей, увешанных серьгами.

Все в нем оказывалось выгодным для него самого. Но не в суетном, практичном значении.

Ростом он был невысок, но на студии возвышался над всеми. Выглядел даже не очень складным… Но разве Жан Габен был атлетом? Нескладность виделась артистично-уютной, как в меру искривленный, словно заблудившийся нос актера Бурвиля. Залысины смотрелись как завершение лба, расширяя его и увеличивая. Что было естественно, ибо визитной карточкой Тирана являл собой ум. И это тоже очень мне нравилось.

На студии он обычно появлялся в рубашке с распахнутым воротом и засученными рукавами, которые обнажали не чрезмерные, но привлекавшие женское внимание заросли. Руки он держал впереди себя, как бы загребая ими пространство. Передвигался Тиран — по студии и по жизни — тоже по-своему: каждый шаг вроде бы утверждал и даже вколачивал нечто весьма значительное. Но определяющим был разум… Мудрым звучал даже его бас, который насмешливо утаивал что-то в своих глубинах и как бы в себя затягивал. Тиран не только цитировал чужие откровения — его самого можно было цитировать. И я молча, про себя к цитатам тем прибегала… не отдавая себе в этом отчета.

— Если характер подминает под себя ум, значит, беда! — говорил он, упреждая, мне казалось, и себя самого. — Каким бы мощным ни был характер, ум должен оказываться мощнее — и, когда нужно, его перебарывать. Особенно в критических ситуациях… Характер, подмявший под себя разум, — это поводырь, ведущий незрячего к пропасти.

Сам он нередко попридерживал свой характер, не унижая его.

Перед каждой съемкой в рупоре возникал его бас:

— Итак, все готовы меня слушать и слушаться… Я надеюсь.

В действительности то была не надежда его, а уверенность.

«Ты готова меня слушать и слушаться… Я надеюсь», — удостоверялся он вполушутку и за пределами студии. «Готова!» — отвечала я. Но абсолютно всерьез.

На второсортных фестивалях нам вручали первые премии. О картинах наших с унылой привычностью писали, что они — «образец высокого мастерства». Тиран реагировал то вяло, то раздраженно. Он не умел удовлетворяться и праздновать: от удач устремлялся к успехам, а от успехов — к успехам большим и громким… Потом большие и громкие стали сменять друг друга. В ответ же вместо энергии торжества скапливалась энергия нетерпения. Тиран ни к чему не желал привыкать. «В творчестве», — уговаривала я себя.

— Чемпион, без конца повторяющий собственные рекорды, уже не выглядит чемпионом. Вот и я ощущаю себя альпинистом, завоевывающим — в связке с тобой! — за вершиной вершину. Но все они примерно одинаковой высоты. Это имеет смысл исключительно как репетиция к покорению заветного пика. И для его покорения у меня есть сценарий!

Он вынул из своего сейфа ту самую папку. И вновь прижал ее к себе так, как, чудилось мне, все еще ни разу меня к себе не прижал.

Заветным пиком, подумала я, он считал премию, выше которой, как выше Эвереста средь гор, ничего не было.