Все эти рассуждения показались мне просто детскими и наивными.

— Бросьте, Скаулер, — сказал я, — вы пытаетесь уверить себя и меня, что разница между человеком и неодушевленной материей состоит в том, что человек лжет, а материя нет. Человек может наплести бог знает что, а кирпич никогда этого не сделает. Но если уж на то пошло, то кирпичи не пишут стихов и не играют на скрипке. Неодушевленная материя, может быть, и честна кристально, но общество ее невероятно скучно, и в кабачок с ней не пойдешь. Приходится как-то расплачиваться за те преимущества, которые дает человеку интеллект.

— Возможно, — сказал Скаулер вяло. — Но мне думается, что часто приходится платить слишком уж дорого.

А то уважение к человеческому интеллекту, которое испытывают многие люди, есть лишь продукт невежества. Вот вы упомянули, в частности, игру на скрипке. Но было бы совсем нетрудно, например, имея в распоряжении достаточно времени и денег, создать механического скрипача, который…

— Конечо, конечно, — согласился я. — Или, например, механического сочинителя сонетов. Но ведь они не могли бы мыслить самостоятельно и не испытывали бы никаких эмоций, не правда ли? Вы надеетесь, что можно создать машину, которая напишет нового Гамлета?

— Я не вижу в этом ничего невероятного. — Скаулер замолчал, затем, подумав, спросил:

— Вы играете в шашки?

— Играл когда-то.

— Как вы считаете, для этой игры нужен интеллект?

— Думаю, что да. До известной степени, конечно.

— Но до довольно-таки высокой степени, не правда ли?

— Требуется знание определенных правил, умение принимать решения и так далее.

— Безусловно. — Скаулер улыбнулся. — Но, несмотря на это, если вы как-нибудь вечерком заглянете ко мне в лабораторию, то сможете сыграть партию в шашки с машиной, над которой я сейчас работаю. И, если вы хотите, я готов поставить пять фунтов, что моя машина выиграет.

Он протянул мне руку.

— Только, пожалуйста, не говорите, что между игрой в шашки и сочинением Гамлета огромная разница. Мне это самому известно. Но дайте нам время. В конце концов, ведь у вашего возлюбленного «человеческого интеллекта» за плечами несколько тысяч лет развития, не так ли?

Примерно неделю спустя я зашел к Скаулеру. Это была первоклассная новая лаборатория, созданная специально для него.

Когда я ехал туда, то мысленно рисовал себе шашечную машину как нечто среднее между доспехами средневекового рыцаря и кассовым аппаратом — короче, в виде традиционного робота, угловатой стальной рукой передвигающего фигуры на доске.

Но то, что я увидел, никак не походило на робота. Это была комната, полная специального оборудования, отдаленно напоминающая небольшую электростанцию.

— Довольно громоздкое устройство, Скаулер, а я думал, что машина, играющая в шашки, может быть товарищем, с которым приятно проводить долгие зимние вечера. Но теперь вижу, что не всякий найдет для нее место в своем доме. Интересно, сколько все это стоит?

— Эта машина пока что стоила мне около пятидесяти тысяч фунтов, — ответил Скаулер. — Но она только в зачатке. На ее усовершенствование нужно потратить еще не менее ста тысяч.

Лично мне показалось, что игра в шашки за пятьдесят тысяч — слишком дорогое удовольствие, но я промолчал. Скаулер между тем продолжал рассказывать о машине.

Я не помню всего, что он мне наговорил. Это было очень сложно и запутанно, тем более, что Скаулер обожал говорить о технике так, что никто, кроме узкого специалиста, не смог бы разобраться, о чем идет речь. Но при этом он все время делал вид, будто собеседник понимает его с полуслова. В его объяснении было полно выражений вроде: «как вы, конечно, знаете», «как вы, несомненно, слыхали», и все это живо напомнило мне мой давний визит к Скаулеру и несчастного мальчугана, пролившего воду. Из всего объяснения я запомнил одно: машине надо было задать программу, то есть дать определенные указания, следуя которым, она рассматривала все возможные ходы и после ряда молниеносных математических вычислений выбирала наилучший вариант. Он также заметил — и мне это показалось весьма интересным, — что машину можно было с тем же успехом научить проигрывать. Но в данном случае в ее программу входило играть без промаха. Это означало, что, как бы я ни старался, рассчитывать мог только на ничью, а если бы случайно зевнул, то проиграл немедленно.

Скаулер начал объяснять в своей обычной холодной манере, но по мере того, как он рассказывал о скорости и безупречности производимых машиной вычислений, его облик менялся. Голос потеплел, в глазах вспыхнули огоньки, и весь он воодушевился, словно говорил о каком-то божестве.

Скаулер восхищался и как бы приглашал восхищаться вместе с ним этим высшим проявлением истины и красоты. Надо сказать, что в таком виде он мне нравился куда больше. Я по природе человек сдержанный и тем более не склонен приходить в восторг от математических вычислений, но мне нравятся увлеченные люди.

А затем внезапно настроение у него переменилось, и без всякой видимой причины он заговорил о своей семье и о том, как его обманули. Он говорил с такой горечью и злостью, что было просто неприятно слушать. Я пытался напомнить ему, что пришел к нему играть в шашки, но безуспешно.

Постепенно я понял, что эти два вопроса — совершенство и красота машины, с одной стороны, и недостатки и неприглядное поведение его жены и детей, с другой, были самым тесным образом связаны в его мозгу. Он постоянно противопоставлял их друг другу, и разница доставляла ему видимое удовольствие. Эта комната, полная разного оборудования, была идеальным плодом его идеального второго брака — брака с наукой.