Чудо-лошадь

Аннотация

Рыжий Орлик — жеребёнок-мутант. Он может обогнать любую, даже самую быструю лошадь в мире.

© Ank

В толковом словаре Уэбстера [1] сказано, что мутация — это внезапное изменение, передающееся по наследству, причем потомки обладают одним или несколькими признаками, резко отличающими их от родителей. Так вот, это определение точно подходит Рыжему Орлику. Родился он от чистокровных родителей, и оба — отец и мать — были занесены в племенную книгу и происходили от лучших линий в породе. Но этот жеребенок унаследовал от своих родителей только одно — великолепную ярко-рыжую масть. 1 Словари Уэбстера названы по имени американского лексикографа Н.Уэбстера (1758–1843), издавшего в Нью-Йорке «Американский словарь английского языка». Словари дают произношение и этимологию слов; выпускаются различные их варианты по объему и специализации. Рыжий Орлик появился на свет с моей помощью. Он начал лягаться еще внутри околоплодного пузыря и сбросил его, пока я освобождал его ноздри от прозрачной пленки. Через минуту он стоял на ногах. Не успела кобыла вылизать его досуха, как ножки у него уже не дрожали и не подгибались. Ему еще не исполнилось и пяти минут, как он начал сосать, ну а к тому времени, когда я пришел в себя и позвал Бена, он уже взбрыкивал, вставал на дыбки и прыгал по деннику. Бен вошел в денник через дальнюю дверь полуразвалившегося сарая — там у нас была фуражная. Для мужчины он невелик ростом, а вот для жокея великоват. Ему всего сорок два, стариком его не назовешь, но голова у него седая. Бен взглянул на жеребенка и замер — только присвистнул. Он сбил шляпу на затылок и рассматривал новорожденного минут пять кряду. И хотя тот только появился на свет, всякому лошаднику было ясно, что он совершенно ни на кого не похож. У него были необычайно длинные бедренные кости и бабки. Плечо было невероятно просторное и косо поставленное. Круп выше плеч, словно он спускался с горы. Спина короткая, зато живот и паха необыкновенно длинные. А это все означало: у него уникальные по мощности костные рычаги, связанные и приводимые в движение самыми крепкими и упругими мышцами, какие только могли быть у жеребенка, только что появившегося на свет. На удивление поджарый живот и поразительно крутое ребро скрывали сердце и легкие — двигатель, способный разогнать эти одетые мышцами рычаги на полную мощность. Ноздри у Рыжего Орлика были на треть шире, чем у любой лошади, а трахея располагалась свободно между широкими ганашами. [2] Значит, он сумеет обеспечить эту машину кислородом в избытке. Но самое главное открывалось в четких, смелых линиях головы, в громадных горящих глазах — это был боевой задор, воля к победе. Только вот из-за небывалых, непривычных пропорций смотреть на него было жутковато. 2 Ганаши (франц.) — углы нижней челюсти лошади. — Матерь божия! — тихо сказал Бен, а я молча кивнул. Мы с Беном всю жизнь толклись около лошадей. Я был ветеринаром и тренером у крупных заводчиков, а Бен — жокеем. И оба вышли в тираж — Бен стал тяжел для скачек, а у меня характер стал тяжеловат, чтобы подлаживаться к хозяевам. Я изучал племенное дело, и мне стало ясно, что коннозаводчики уже давно перестали улучшать породу, да только никто не верил в мои теории. И все они, один за другим, предпочли отказаться от моих услуг. Мы с Беном сложились и купили крохотное ранчо в Колорадо. У последнего нашего хозяина взяли — вместо всего заработанного жалованья — только что ожеребившуюся кобылу. Бартон Крупвелл расхохотался, когда мы попросили кобылу вместо денег, и сказал: — Костелло, тебе и Бену причитается две с половиной тысячи. А кобыле девятнадцать лет. Она же может завтра откинуть копыта. — И еще раз ожеребиться тоже может. — Может, но тут шансов не больше, чем пять к двум. — На такую кровь можно поставить. Крупвелл был игрок, и лошадей он разводил только по одной причине: ради денег. Он покачал головой. — Видал я старых упрямцев, но вы всех переплюнули. Думаю, вы уже и жеребца присмотрели — на случай, если кобыла пойдет на случку. — Жеребец не из ваших, — сказал я. Это его задело: — У меня есть жеребцы, которые приносят по пять тысяч долларов за случку. Только не говори, что они для тебя недостаточно хороши. — У них родословная не та, — ответил я. — У мистера Карвейлерса есть жеребец по кличке Лети Вперед. — Жеребцы Карвейлерса — дорогое удовольствие. Вам с Беном они не по карману. Он уже догадывался, что у нас на уме. — Карвейлерс посылает кобыл к вашим жеребцам, а вы — к его. Вам ничего не будет стоить покрыть эту кобылу. Крупвелл закинул голову и рассмеялся. Он был высокий, худощавый, черноволосый, одет всегда с иголочки, и усики подстрижены. — Я филантропией не занимаюсь, — сказал он. — Вам что, и вправду нужна эта кобыла? — Я от своих слов не отказываюсь. — И ты действительно думаешь, что она зажеребеет? — Я переверну вашу ставку. Скажем, пять к двум за то, что зажеребеет. — Предлагаю пари, сказал он. — Я посылаю кобылу к Карвейлерсу. Если она зажеребеет, за случку плачу я. Если нет, кобыла останется у меня. — И наши с Беном две с половиной тысячи? — Само собой. — Вы небольно хороший игрок, — сказал я, глядя ему прямо в глаза. — Но я принимаю пари. И вот мы с Беном смотрим на машину для скачек, небывалую и невиданную дотоле на нашей земле. Наше ранчо было расположено прекрасно, в стороне от проезжих дорог, и мы старались изо всех сил, чтобы никто не видел Рыжего Орлика на тренировках. Уже в годовалом возрасте он с лихвой оправдал наши самые безумные надежды. Бен взял его в тренинг еще до двух лет. К тому времени он вымахал до ста семидесяти сантиметров в холке, весил тысячу двести фунтов и Бена, с его ста двадцатью шестью фунтами, вообще не замечал у себя на спине. Бен каждый раз слезал с седла, что-то бормоча как полоумный. Да и я был немногим лучше. Эта лошадь не галопировала — она парила. Каждое утро, когда Бен давал ему волю, я смотрел, как Рыжий Орлик несется по прямой среди прерии, — он был похож на громадное колесо со сверкающими спицами, неудержимо пожирающее пространство. А секундомеры показывали, что Рыжий Орлик, неся предельный вес даже для взрослой лошади, бьет все мировые рекорды на любой дистанции, да еще по тяжелой дорожке. Нас с Беном просто оторопь брала. Как-то вечером накануне сезона Бен сказал мне, заметно нервничая: — Я позвонил кое-кому из знакомых жокеев, кто работает у Крупвелла, Карвейлерса и других. У них все лучшие двухлетки — жеребята как жеребята, нормальные лошадки. Наш Орлик уйдет от них на двадцать корпусов. — Придется тебе его придерживать, Бен. Нельзя выдавать сразу, на что он способен. — Здесь, один на один, я с ним справлюсь. А кто знает, как он будет вести себя в компании? — Надо сдержать его во что бы то ни стало. — Послушай, Кост, мне приходилось ездить и на самых лучших, и на самых отбойных. Я знаю, кого смогу удержать, а кого нет. Если Орлик вздумает меня понести, я с ним ничего не смогу поделать. — Мы его отлично выездили. — Конечно, но если я хоть что-нибудь понимаю в скачках, то он взбесится, как только лошади начнут его поджимать. Кроме того, любой лошадник с первого взгляда поймет, что он за птица. Они сообразят, что мы темним. Мы стояли у паддока, [3] огороженного сосновой загородкой, и я обернулся, чтобы взглянуть на Рыжего Орлика. Вам приходилось видеть гепарда? Это такая кошка. Она бегает быстрее всех на земле. У гепарда длинные ноги и туловище, и он движется с мягкой грацией — пока не бросится бежать. Тогда он летит стрелой — даже лап не разглядеть. Рыжий Орлик был скорее похож на гепарда весом в тысячу двести фунтов, чем на обычную лошадь, и в движении это сходство еще больше бросалось в глаза. 3 Паддок (англ.) — выгон, загон, а также лужок (выгородка) у ипподрома. — Как-никак это скаковая лошадь, — сказал я. — И если он не будет участвовать в скачках, что нам с ним делать? — Будет он участвовать в скачках, — проговорил Бен. — Только теперь все переменится. Это оказалось чистейшей воды пророчеством. Вначале мы решили записать Орлика где-нибудь на одном из западных ипподромов. Пришлось заложить ранчо, чтобы раздобыть денег на вступительный взнос, но мы записали его в скачки заблаговременно. За два дня до скачек погрузили его в попоне в закрытую машину и переправили в денник так ловко, что никто не успел его разглядеть. Работали с ним на рассвете, когда остальные жокеи еще не выезжали на круг. На этом ипподроме многие заводчики испытывали своих двухлеток. И первым, кого я увидел в день скачек, был Крупвелл. Чувствовалось, что он слегка заинтересован, — значит, пронюхал, что мы записали лошадь. Крупвелл окинул взглядом мои потрепанные джинсы и всю мою тощую фигуру: — Как ты поживал эти годы, Костелло? Похоже, что тебе приходилось частенько поститься. — С завтрашнего дня все пойдет по-другому, — сказал я ему. — Ты имеешь в виду жеребенка, которого вы записали? Уж не тот ли, которого ты выиграл у меня на пари? — Тот самый. — Я прочел, что Бен скачет на нем. Наверное, ему пришлось сбросить вес? — Нет, не пришлось. — Не хотите же вы заставить двухлетку нести в первой скачке сто двадцать восемь фунтов? — Он к Бену привык, — заметил я небрежно. — Костелло, я знаю, вы заложили ранчо, чтобы заплатить вступительный взнос. — Он внимательно смотрел мне в глаза. Инстинкт игрока подсказывал ему, что здесь что-то кроется. — Покажи-ка мне жеребенка. — Посмотрите, когда приведем седлать, — сказал я и ушел. Такую лошадь нельзя незаметно привести в паддок. Люди, всю жизнь посвятившие скачкам, знают, что дает лошади резвость, мах, выносливость. Не надо быть экспертом, чтобы понять, что за лошадь Рыжий Орлик. Когда мы сняли с него попону, вокруг нас мгновенно заклубилась толпа лошадников, а мы седлали Рыжего Орлика. Карвейлерс, красивый седоголовый джентльмен с Юга, подозвал меня: — Костелло, это жеребенок от Лети Вперед? — На его документах — ваша подпись. — Я вам дам пятьдесят тысяч долларов за его мать. — Ее уже нет, — сказал я. — Она пала через две недели после того, как мы отлучили этого жеребенка. — Назначьте цену за жеребенка, — сказал он не раздумывая. — Не продается, — ответил я. — Поговорим позже, — сказал он и пошел к кассам тотализатора. Вся толпа хлынула за ним. Я видел нескольких конюхов, которые пытались перехватить деньжат у приятелей и поставить их на Рыжего Орлика — несмотря на то, что ему придется нести лишний вес. К тому времени, как кассы закрылись, наш жеребенок был фаворитом, а ведь никто еще не видел, каков он в скачке… — Повезло нам, что нечего ставить, — сказал Бен, когда я подкинул его в седло. — При таких ставках едва ли выдадут десять центов на доллар. Ставки привлекли к Рыжему Орлику внимание всех зрителей. Когда лошади проходили перед трибунами, раздались аплодисменты. Он был абсолютно не похож на восемь остальных лошадей. Шагал, слегка потряхивая головой, и из-за длинных задних ног казалось, что он спускается с горки. Орлик делал один шаг, когда остальным жеманным двухлеткам приходилось делать три. Я отошел подальше от трибун, и когда Бен проезжал мимо — старт на тысячу двести метров давался на дальней стороне дорожки, — заметил, что Рыжий Орлик смотрит на других лошадей с любопытством, то и дело перекладывая уши. Я взглянул на Бена. Он был бледен. — Ну как он? — крикнул я. Бен взглянул на меня искоса: — Он какой-то другой. — Другой? — рассердился я. — Как это? — Я сам знаю не больше твоего! — обернувшись через плечо, крикнул Бен. Орлик прошествовал на свое место в стартовом боксе и занял доставшееся ему по жребию место — крайним с поля, — чин чином, как мы и учили. Но когда убрали решетку, рывок участвующих со старта вспугнул его. Он вылетел на бровку и отбросил остальных лошадей на пять корпусов на первой же сотне метров. Трибуны ахнули — толпа была потрясена. — Господи, удержи его! — услышал я собственный голос. В бинокль мне было видно, что жокеи, не участвующие в скачке, не сводят глаз с рыжего жеребенка, несущегося впереди. Двухлетки частенько подхватывают со старта, но такой лошади, чтобы ушла на пять корпусов раньше, чем через две сотни метров, еще не бывало. Я видел, что Бен мягко придерживает Орлика, и к первому повороту он опережал других лошадей всего на корпус. Но ни одной лошади не удалось подойти ближе, чем на корпус. На повороте двое жокеев попытались достать Орлика, и все поле быстро разделилось на группки: трое, двое и пара одиночек. Я отлично видел, как две лошади позади Орлика прибавили ходу. Но Орлик ушел еще на три корпуса перед самым выходом на прямую, и было видно, как Бен борется с ним. Та пара, что шла следом, уже выдохлась, и остальные поравнялись с ней на последней прямой. Орлик словно почуял азарт борьбы, и ритм его движений изменился, как будто у гоночного автомобиля до отказа выжали акселератор. Он вырвался на прямую, с каждым скачком выигрывая по полкорпуса. Орлик пересек линию финиша, опережая вторую лошадь на сто метров, и продолжал мчаться вперед. Бену пришлось проехать еще один круг, прежде чем Орлик понял, что позади нет уже ни одной лошади. А к тому времени, когда Бен шагом въехал в паддок для призеров, Орлик дышал легко и ровно. Шерсть у него была только чуть влажная, — видимо, даже не успел вспотеть. Первое, что бросилось мне в глаза, — это виноватое лицо Бена. — Я старался его придержать, — сказал он. — Но когда до него дошло, что кто-то хочет его обойти, он разозлился как черт да и позабыл, что я на нем сижу. Из громкоговорителя вырвались сбивчивые, восторженные поздравления: «Да, мировой рекорд на тысячу двести метров побит. И не только побит, леди и джентльмены: улучшен на пять секунд! Нет-нет, выигрыш пока неофициальный. Дежурные ветеринары должны обследовать лошадь. Прошу оставаться на своих местах». Оставаться на местах — черта с два! Нельзя было оставаться спокойным после того, что довелось увидеть этим людям. Всем до одного — мужчинам, женщинам и детям — хотелось взглянуть поближе на чудо-лошадь. У меня самого слезы навернулись на глаза, когда Орлик летел к финишу. Конец дня вспоминается мне как-то отрывочно и путано. Сначала ветеринары заглядывали Орлику в зубы, ворошили его документы, выясняли дату рождения, а под конец сверили клеймо, наколотое у него на губе, чтобы удостовериться, что он и вправду двухлетка. Затем они убедились, что Орлик не получал допинга. Кроме того, его размеры оказались настолько невообразимыми, что доктора не на шутку встревожились: может, это животное и не лошадь вовсе? Они отправились посоветоваться с судейской коллегией. Кто-то стал шуметь, чтобы Орлика не допускали к скачкам. Карвейлерс напомнил, что бумаги у жеребенка в полном порядке, он происходит от его собственного жеребца и, как чистокровная лошадь с отличной родословной, не может быть никоим образом снят с участия в соревнованиях. — Да ведь если эту лошадь допускать к скачкам, кто станет с ней соревноваться?! — крикнул один ипподромный служащий. Крупвелл восседал за длинным столом, как и большинство владельцев конюшен. — Джентльмены, — произнес он вкрадчиво. — А почему вы забываете о гандикапере? В гандикапе каждой лошади назначается вес, который она должна нести. Известно, что хороший гандикапер может добиться, чтобы все лошади пришли голова в голову только за счет того, что более резвым лошадям назначит больший вес. Но Крупвелл кое о чем позабыл: ведь в гандикапах участвуют только лошади постарше. Я вскочил. — Вам известно, что двухлетки обычно не гандикапируются, — сказал я. — Верно, — ответил Крупвелл. — Двухлетки обычно скачут под заявленным весом. Но это правило растяжимое, его можно подогнать к конкретным условиям. Теперь условия изменились, значит, и вес может меняться. Карвейлерс сердито нахмурился: — Рыжий Орлик и так нес сто двадцать восемь фунтов, а остальные — по сто четыре. Чтобы сравнять его с другими лошадьми, вам придется навалить на него такой груз, под которым он может сломаться. Крупвелл пожал плечами: — Очень жаль, но ничего не поделаешь. Мы должны думать о процветании скачек. Вы знаете, что скачки живут только тотализатором. А в любой скачке, где будет заявлена эта лошадь, ставить против нее никто не будет. Карвейлерс встал. — Джентльмены, — сказал он, и в самом тоне его крылось оскорбление. — Я всю жизнь занимаюсь коневодством и скачками. И всю свою жизнь я твердо верил, что скаковые испытания существуют для того, чтобы улучшать породу, а не для того, чтобы губить лучших лошадей. — Он обернулся к нам с Беном: — Если не возражаете, я хотел бы побеседовать с вами. Мы с Беном выкупили закладную, которая обеспечила нам вступительный взнос, приобрели себе костюмы поприличнее и отправились в отель, где остановился Карвейлерс. — Здравствуй, Бен, рад тебя видеть, — сказал он. — Костелло, должен просить у вас прощенья. Наши мнения о кровном коннозаводстве никогда не сходились. Теперь вы доказали, что я ошибался. — Вы ошибались, — согласился я. — Да только Рыжий Орлик — не доказательство. Таким он появился на свет вовсе не из-за родословной. — Вы считаете, что он мутант — нечто совершенно неожиданное? — Абсолютно. — Как вы думаете, какой вес он может нести, чтобы оставаться на первом месте? Я обернулся к Бену, и тот ответил: — Он выиграет под любым весом. В лепешку расшибется, а придет первым. — Очень, очень жаль, что вы его не сдержали, — сказал Карвейлерс. — Сила господня, пять секунд с рекорда сбросить! И не обольщайтесь — они будут нагружать его до тех пор, пока связки и суставы не сдадут окончательно. И все же вы собираетесь заявлять его на следующие скачки? — А что же нам еще делать? — Гм. Да. Ну что же, может быть, вы и правы. Но если они его сломают, у меня будет к вам одно предложение. Мы поблагодарили и откланялись. Вместе с Беном я тщательно обдумал план действий. — Придется тренировать его в компании, — сказал Бен. — Если мне удастся приучить его к тому, что другие лошади висят у него на хвосте, я уж с ним справлюсь. На остатки нашего первого выигрыша мы купили пару приличных лошадок и наняли у соседей двух мальчиков конюхов. На холмах вокруг нашего тренировочного круга стали возникать люди с биноклями. Мы работали с Орликом полегоньку, так что парни с биноклями ничего особенного не могли увидеть. Весь ипподромный мир сошел с ума оттого, что Орлик понаделал с мировыми рекордами. Но время шло, типы с биноклями распускали слухи, что дома у него под ногами дорожка не горит, репортеры принялись намекать, что, конечно, результат выдающийся, но вот сумеет ли он повторить его? Этого-то мы и добивались. Потом записали Орлика на следующую скачку — тысячу семьсот метров. Это была скачка для двухлеток, с крупными призами. Мы не заявляли Орлика до последней минуты. Но, несмотря на это, новости просочились — на ипподроме было рекордное количество зрителей и почти никаких ставок. Публика не отваживалась ставить против Орлика, хотя он скакал раньше всего на тысячу двести метров и никто не был уверен, что он покажет себя таким же резвым и на этой дистанции. А так как взаимные пари насчитывались единицами, владельцы ипподрома отнеслись к нам очень недружелюбно. — Делай что хочешь, — сказал я Бену, — но только придержи его на старте! — Придержу, если сумею. Теперь Рыжий Орлик уже привык к компании и мог принять старт совершенно спокойно. Когда убрали решетку, Бен подобрал повод, и лучшие двухлетки года успели выиграть у Орлика целый корпус, прежде чем он понял, что его провели. Когда Орлик увидел лошадей впереди, то просто взбесился. Он обошел их далеким полем и догнал еще до того, как они поравнялись с трибунами. На первом повороте он был впереди на пять корпусов. На дальней прямой еще наддал, и толпа на трибунах взревела от восторга. Выйдя на финишную прямую, он пошел во весь мах. Линию финиша Орлик пересек, когда следующая за ним лошадь была еще за поворотом. Ноги у меня подломились, я сел и заплакал. Он срезал десять секунд с мирового рекорда на тысячу семьсот метров. Но с концом скачки безумие не улеглось. По всему миру заголовки на первых страницах газет вопили: «Новая чудо-лошадь перевернула весь ипподромный мир вверх ногами!» Но это выглядело как-то бледновато по сравнению с действительностью. — В следующей скачке, — сказал я Бену, — они навалят на него два мешка с овсом и стог сена. Бен задумчиво глядел вдаль. — Ты представить себе не можешь, что это такое — когда под тобой вся эта силища, а остальные лошади проносятся мимо тебя назад — фьюить, и нету их. Знаешь что, Кост? Ведь он еще ни разу не выкладывался до конца. — Порядок, — язвительно заметил я. — Мы выпустим его против «мерседесов» и «ягуаров». Да, они-таки его нагрузили. Гандикапер назначил сто тридцать семь фунтов. Это был неслыханный вес для двухлетки, но я ожидал худшего. Дома мы работали с ним потихоньку с нагрузкой в сто тридцать семь фунтов. Он будто бы и не замечал этого веса. В первый же раз, как только Бен дал ему волю, он побил свой собственный рекорд. Я следил за его ногами, но ни разу у него не было ни отека, ни повышенной температуры в области суставов. Мы заявили его на следующую скачку. Перед состязаниями два дня лил дождь, и дорожка превратилась в грязное месиво. Многие думали, что «летучая лошадь», как его теперь называли, не сможет в таких условиях повторить свой потрясающий галоп. — Как ты считаешь? — спросил я у Бена. — По грязи ему скакать еще не приходилось. — Черт побери, Кост, да этот жеребенок вообще не замечает, что у него под ногами! Он только чует, что сзади кто-то старается его обойти, и летит вперед, как ракета. Бен был прав. Когда дали старт, Рыжий Орлик выстрелил вперед, как арбузное семечко, сжатое пальцами. Мгновенно окатив всю компанию грязью, он играючи оставил их позади, а на прямую вышел в полном одиночестве. На последующих скачках выяснились три обстоятельства. Во-первых, у гандикапера не было такой мерки, чтобы вычислить вес, который должен нести Рыжий Орлик. Ему назначили сто сорок, потом сто сорок два, сто сорок пять фунтов, но Орлик по-прежнему выходил на финишную прямую один. Второе обстоятельство выяснилось после того, как Орлик выиграл под весом сто сорок пять фунтов. Следующую скачку он начал в одиночестве. Никто не хотел с ним состязаться. И в-третьих, Орлик всегда собирал самую многочисленную зрительскую аудиторию во всей истории скачек. В этом сезоне оставались два крупных состязания. Они проводились через день, а между ипподромами было расстояние в тысячу миль. Судейские коллегии на обоих ипподромах не знали, что делать. Та скачка, на которую будет записан Рыжий Орлик, соберет самое большое число зрителей, но дохода не принесет — все как один поставят последние доллары на Орлика, а ведь касса обязана выплачивать по десять центов на доллар. Устроители решили последовать известному афоризму: «Можно остановить даже товарный поезд, если нагрузить его как следует». Рыжий Орлик должен был нести неслыханный дотоле вес — сто семьдесят фунтов. Этим они надеялись привлечь побольше участников в скачке да к тому же подзаработать на Орлике — трибуны будут ломиться от публики. Бен заупрямился: — Я не позволю причинять ему вред, а этот вес его сломает. — Прелестно! — сказал я. — Два потрепанных старых дурака, владеющих лучшей лошадью в мире, останутся на своем старом ранчо среди бесплодного песка, с парой поддужных и остатками выигрышей от нескольких скачек. — Я тебя понимаю, — сказал Бен. — Ты-то получаешь с этого только денежки, а мне на нем скакать. — Ладно, — сказал я, пытаясь отнестись ко всему философски. — Мне приходится смотреть на него, а это почти так же здорово, как скакать самому. — И схватил Бена за руку: — Как я сказал? Бен выдернул руку: — Ты что, спятил? — Приходится смотреть! — процитировал я самого себя. — Бен, что происходит каждый раз, когда Орлик скачет? — Он бьет рекорд, — ответил Бен не раздумывая. — Он приводит в исступление несколько тысяч зрителей, — поправил я. Бен посмотрел на меня: — Ты думаешь, что люди будут платить только за то, чтобы увидеть скачку с единственным участником? — Да ведь когда Орлик скачет, остальные просто не в счет. Соглашайся. Мы заявили Орлика на предпоследние скачки сезона. Все было как я ожидал. Остальные вышли из игры. Ни у кого не было лошади, которая могла бы поспорить с Орликом, даже несущим сто семьдесят фунтов. Все они переметнулись на последние скачки. Ни одна лошадь — даже сам Орлик, так они полагали, — не сумеет выкладываться два дня подряд на двух ипподромах, между которыми расстояние в тысячу миль. Две скачки с перелетом на самолете — нет, такой сандвич не по зубам даже Орлику, и они чувствовали себя в безопасности. Владельцы второго ипподрома не помнили себя от радости. Никогда в жизни у них не было такого количества участников. А владельцев первого ипподрома едва не хватил удар. Они хотели переговорить с нами, предложили оплатить дорогу самолетом, и я прилетел. — Согласны ли вы обсудить условия, на которых снимете свою лошадь? — Нет, не согласен, — ответил я. — Не пойдет к нам публика, — взмолились они. — И даже ваша лошадь их не заманит. А думали они в это время про десять центов на доллар. — Вы сильно ошибаетесь, — ответил я. — Объявите, что чудо-лошадь выступит без дополнительного веса на побитие собственного рекорда, и у вас будут полные трибуны. Они не имели права отменить скачку, и им пришлось согласиться. По дороге домой я заглянул к Карвейлерсу. Мы долго беседовали и заключили соглашение. — Дело выгорит, — сказал я. — Я уверен. — Верно, — согласился Карвейлерс. — Выгорит, но только вам придется уговорить Бена один-единственный раз выступить на Орлике с весом в сто семьдесят фунтов. Нам необходимо до смерти перепугать всех лошадников. — Я его уговорю, — пообещал я. Приехав домой, я отвел Бена в сторонку. — Бен, — начал я. — Любая ковбойская лошадь несет больше ста семидесяти фунтов. — Да, но эти лошади не скачут милю в минуту. — И все же он сможет проскакать в полную силу, неся сто семьдесят фунтов, и это ему не повредит. — У ковбойских лошадей и бабки, и суставы, как у рабочей скотины. Они совсем не похожи на чистокровных верховых. — Да ведь и Орлик не похож, — заметил я. — К чему все эти споры? Ты уже договорился, что он будет скакать без дополнительного веса. — Это в первой скачке. — В первой! Уж не собираешься ли ты заявить его на две скачки подряд? — Собираюсь, и вторая будет его последней. Я больше никогда не буду просить тебя об этом. — Ты бы постыдился вообще просить меня скакать с таким весом. Тут до него дошло, что я сказал. — Последняя скачка? Откуда ты знаешь, что это будет его последняя скачка? — Я забыл тебе сказать, что разговаривал с Карвейлерсом. — Так, с Карвейлерсом разговаривал. Ну и что? — Бен! — умоляюще сказал я. — Поверь мне. Посмотрим, что Орлик сможет сделать под ста семьюдесятью. — Ладно уж, — проворчал Бен. — Но я не собираюсь его подгонять. — Подгонять! — фыркнул я. — Ты пока что и удержать-то его ни разу не сумел. Когда Рыжий Орлик легко пошел под этим весом, Бен удивился, а я нет. Бен с неделю объезжал его кентером, [4] пока набрался храбрости послать в резвую. Орлик по-прежнему бил все рекорды, кроме своего собственного. И чувствовал себя отлично. 4 Кентер (англ.) — легкий галоп. Когда мы заявили его на вторую скачку, все, кроме пятерых владельцев, забрали свои заявки обратно. Эти пятеро знали, что у них лучшие скакуны сезона, если не считать нашего жеребца. Они думали, что если Орлик после скачки на побитие своего рекорда и перелета в тысячу миль пойдет под весом в сто семьдесят фунтов, с ним еще можно будет честно потягаться. На первом ипподроме Орлик скакал один, без веса, перед битком набитыми трибунами. Публика вскакивала с мест и орала от восторга, когда рыжий вихрь несся по дорожке наперегонки со стрелкой громадного секундомера, установленного в середине поля вместо табло тотализатора. Бен боялся за исход следующей скачки и поэтому дал ему улучшить предыдущий рекорд всего на одну секунду. Но этого было достаточно. Публика безумствовала. А я был во всеоружии перед последним сражением. Вторая скачка пришлась на ясный, солнечный день. Дорожка была отменная. Места на трибунах все распроданы, даже в середине поля стояла толпа. Ложи прессы были битком набиты репортерами, которые горели нетерпением сообщить миру, на что способна чудо-лошадь. Публика на этот раз поставила на Орлика все, до последнего доллара. Да, теперь это стало уже достоянием истории. Рыжий Орлик под весом в сто семьдесят фунтов опередил самую быструю лошадь на пять корпусов. Толпа снесла все загородки перед трибунами, пробиваясь поглазеть на Орлика. Ипподром потерял целое состояние, и у трех совладельцев были сердечные приступы. Остальные созвали совещание и стали умолять, чтобы мы сняли нашу лошадь со скачек. — Джентльмены, — сказал я. — Мы вносим свое предложение. Вы вчера заметили, что сборы на выступлении Орлика были самые большие в истории ипподрома. Понимаете? Люди готовы платить за то, чтобы посмотреть, как Орлик скачет наперегонки с временем. Если вы гарантируете нам по два выступления в сезон на каждом из крупных ипподромов и шестьдесят процентов сбора, мы согласны никогда не заявлять Орлика в остальных скачках. Это было настолько логичное решение, что они даже удивились, как оно им самим не пришло в голову. Наше дело выгорело. Владельцы остальных лошадей могли надеяться, что к концу скачек их питомцы по крайней мере будут где-то на финишной прямой. Владельцы ипподромов радовались, и не только потому, что публика снова могла играть на тотализаторе, но и потому, что им текли денежки с каждого выступления Орлика — по сорок процентов сбора. Мы тоже радовались, потому что нам перепадало еще больше. И в течение трех сезонов везде царила тишь да гладь. А вот за будущий год я не ручаюсь. Я совсем позабыл рассказать вам о нашем соглашении с Карвейлерсом. Мы с ним тогда обсудили малоизвестные данные о мутантах, а именно, что они передают свои новые признаки потомству. У Карвейлерса на коннозаводческой ферме пятьдесят кобыл, а Рыжий Орлик в заводской работе оправдал себя на сто процентов, так что в следующем сезоне пятьдесят лошадок, похожих на него как две капли воды, выйдут на скаковые дорожки. Хотите верьте, хотите нет, только скачут они точно так же, как их отец, и нам с Беном принадлежит по пятьдесят процентов с каждого из них. Бена немного беспокоит совесть, но ведь я специально оговорил, что мы не будем заявлять в скачках только самого Орлика. Перевела с английского М. Ковалева