–  И кроме того, - сказал он улыбаясь, - одного языка для женщины вполне достаточно.

Дни тянулись тяжело и долго, как процессия старых повозок с несмазанными осями, которых тащат из болота уставшие волы. Пришло письмо от матушки, в котором она писала, как сильно скучает по мне и как ей не хватает моей помощи по дому и по хозяйству, ведь я присматривала за младшими детьми, помогала в сыроварне и заботилась о домашней птице.

Она писала, что только теперь оценила эту чертову Транко, волшебницу в изготовлении настоек и к тому же спокойная, сговорчивая женщина. Письмо матери заканчивалось словами: "Если бы ты могла приехать к нам до Михайлова дня, то смогла бы мне сильно помочь. Должна признаться, милое дитя, хотя ты самая неспокойная из всех моих одиннадцати детей, ты ближе всего сердцу твоей замученной и любящей матери, Энн Пауэлл. Отец шлет тебе огромный привет. Передавай привет господину Мильтону".

Мать вложила в конверт отдельный листок бумаги и дала понять, что его лучше не показывать мужу. На бумаге были следующие слова: "Мне очень жаль, что тебе придется пару месяцев проходить через чистилище с этим надменным, лицемерным фарисеем, пока, наконец, тебе не удастся поставить его на должное место. Если у тебя остались мозги, ты не уступишь ему ни полдюйма, иначе он из моей принцессы-дочки сделает мрачное с потухшими глазами чучело. Моя дочь заслуживает лучшего, и да поможет ей Бог!"

Мне было известно, что мужу нравилось, когда его окружали радостные лица. Хотя он по-прежнему никуда меня не выпускал, но, наверно, из чувства стыда продолжал нормально разговаривать со мной в присутствии домашних и даже временами втягивал меня в приятный разговор. Но я не считала себя обязанной притворяться, как это делал он, чтобы сохранять видимость мира. Я на его вопросы отвечала весьма однозначно: "нет" или "да", и "я не знаю". Я не стала притворяться счастливой, потому что чувствовала себя несчастной. Я продолжала хандрить, отказывалась от пищи, постоянно вздыхала и еле волочила ноги, зевала во время его лекций и часто прикладывала к глазам платок.

Чем больше мои демонстрации раздражали Мильтона, тем с большим удовольствием я продолжала играть роль грустной обиженной жены. Но я ни на что не жаловалась и не грубила ему.

Через несколько дней Джейн ополчилась на Транко. Я не нравилась Джейн, и я отвечала ей тем же. Но она не смела открыто грубить мне, и поэтому выбрала окольный путь: делала гадости Транко, которую поносила как только можно, когда неподалеку был мой муж. Она обвиняла ее в лени, грубости, неподчинении и мелком жульничестве. Транко набралась терпения и старалась никогда не спорить с Джейн. У Джейн постоянно было Божье имя на устах, а дьявол в сердце, и она каждый день придумывала разные гадости, стараясь посильнее досадить Транко и превратить для нее кухню в ад. Она задумывала разные грязные ловушки для моей дрожащей Транко. Джейн могла войти в столовую, где Транко накрыла стол к обеду и перемешать ложки и ножи, и убрать пару тарелок или чашку, положив их обратно на полку. После того, как Транко убирала в кабинете мужа, она могла туда войти и перепутать на столе все бумаги. Как-то раз я ее поймала, когда она взяла корзинку с мусором, который Транко собрала, тщательно подметя весь дом, разбросала весь мусор по лестнице. Я ничего не сказала, подождав, когда она станет обвинять Транко перед Мильтоном в том, что та не подмела лестницу. Он поднялся наверх, увидел мусор и вызвал Транко, чтобы спросить, почему она не подмела лестницу.

Тогда я сказала:

–  Муж мой, Транко все сделала, как нужно, а твоя Джейн, я видела это собственными глазами, взяла корзинку с мусором и разбросала его по лестнице. Она это сделала, по моему мнению, чтобы вы злились на бедную Транко. Вы знаете свою подхалимку Джейн, которая сумела втереться к вам в доверие, но она противное, фальшивое и злобное создание.

После чего начался жуткий шум. Джейн Ейтс торжественно клялась в собственной невиновности и обвиняла меня в том, что я ее зря обвиняю, чтобы выгородить ленивую Транко. Она спрашивала моего мужа:

–  Разве я не служила вам верно столько лет, с тех пор, как мы были еще детьми, никогда не совершала ни единой ошибки? Неужели вы поверите этой нахальной девчонке, вашей жене, обвиняющей меня в таком поступке, который если бы был правдой, не позволил бы мне и дальше вести ваше хозяйство.

Мой муж ее успокаивал, перед ним встала сложная проблема: поверить моему или ее слову. Старик Мильтон весьма хитро разрешил ситуацию. Он заявил, что я ошиблась, и заставил Джейн признаться в том, что она держала в руках корзинку с мусором и отнесла ее вниз и, может, в это время немного мусора просыпалось. Но все трое упорствовали, говоря, что Транко виновата в том, что она не подмела лестницу. Я продолжала спорить: если бы она не подметала лестницу, то странно, что мусор лежал на ней маленькими кучками, перемешанный с кусочками зеленой шерсти с ковра из кабинета старого Мильтона. Они меня не желали слушать, и мой муж объявил, что "он уже сыт по горло этой грязью", и приказал мне молчать, чтобы не было хуже для Транко. Потом он четыре раза сильно ударил Транко тростью по плечам, но она меня пожалела и не вскрикнула.

Муж странно повел себя после того, как изгнал меня из комнаты, а я продолжала оставаться хмурой и молчаливой. Я даже не могла себе представить, что же за этим последует.

Но я не желала мириться с несправедливым наказанием. Не могу точно сказать, действительно в то время Нед и Джонни начали больше лениться, или он пытался срывать на них собственную злобу, но раза два или три в день я слышала тяжелые удары его трости по худеньким телам или резкий удар линейки по перемазанным в чернилах пальцам, потом мальчики начинали горько плакать. Они могли к нему обращаться только на латыни или греческом, но когда в воздухе свистит трость, как ребенок может вспомнить род, число и наклонение, чтобы правильно молить о пощаде?!

Как-то, когда мой муж так сильно избил Джонни, что тот не мог сидеть и простоял у стола весь обед, и его бледное личико было в синяках, я спросила, почему он так суров с детьми.

–  Жена, - ответил он мне, - неужели ты считаешь себя мудрее Соломона, который всегда говорил: "Не жалей розги и не порть ребенка". Сегодня утром Джонни был глупым, упрямым и пытался оправдать свою ошибку.

В ушах у меня все еще раздавались вопли мальчика и его крики.

–  Miserere, Domine; Ignosce, Domine, Ignosce! [Помилуй, Господи; прости, Господи, прости! (лат.)]