Я ей обтер цветами руку

И поцелуем — алый рот.

159

159—162. ИСКУПЛЕНИЕ

(Фрагменты)

1

Снежило. Сражены победою своею,

Французские орлы впервые гнули шею.

Он отступал — о, сон ужасный наяву! —

Оставив позади пылавшую Москву.

Снежило. Вся зима обрушилась лавиной.

Равнина белая — за белою равниной.

Давно ли армия, теперь — толпа бродяг,

Уже не знавшая, где вождь ее, где стяг,

Где силы главные, где правый фланг, где левый…

Снежило. Раненым служило кровлей чрево

Издохших лошадей. У входа в пустоту

Биваков брошенных виднелись на посту

Горнисты мертвые, застыв виденьем белым,

И ртом примерзшие к рожкам обледенелым.

Гранат, картечи, бомб сквозь вьюгу лился сплав,

И гренадерский полк, впервые испытав,

Что значит дрожь, шагал, дыша в усы седые.

Снежило без конца. Свистали ветры злые.

По гололедице ступая босиком,

Без хлеба люди шли в краю для них чужом.

То не были войска, то не были солдаты,

То призрак был толпы, какой-то сон заклятый,

В тумане шествие безжизненных теней,

И одиночество, час от часу страшней,

Являлось всюду им, как фурия немая…

Безмолвный небосвод, сугробы насыпая,

Огромной армии огромный саван шил —

И близкой смерти час людей разъединил.

Где ж, наконец, предел настанет царству стужи?

И царь и север — два врага, но север хуже.

Орудья побросав, лафеты стали жечь.

Кто лег, тот умирал. Утратив мысль и речь,

От зева снежного бежали без оглядки,

И было б ясно всем, кто сосчитал бы складки

Сугробов, что полки в них опочили сном.

О, Ганнибала смерть! Аттилы злой разгром!

Бегущих, раненых, носилок, фур кровавый

Затор происходил у каждой переправы.

160

Ложился спать весь полк, вставал всего лишь взвод.

Ней, потеряв войска, едва нашел исход

Из плена русского, отдав часы казаку.

Тревога что ни ночь: к ружью! на штурм! в атаку!

И призраки брались за ружья, и на них,

При криках коршунов, как стая птиц степных,

Летела конница монголов полудиких,

Обрушивался вихрь чудовищ темноликих.

Так гибли армии бесследно по ночам,

И император сам все это видел — сам,

Подобно дереву, что обрекли секире.

К титану, с кем никто не смел сравняться в мире,

Беда, как дровосек, уж подошла в упор,

И он, цветущий дуб, почувствовал топор,

И, содрогаясь, весь во власти привиденья,

Он замечал вокруг себя ветвей паденье.

Вожди, солдаты — все навек смежали взор.

Меж тем как близкие, обстав его шатер,

Следили на холсте за движущейся тенью,

Верны его звезде, ропща на провиденье

За оскорбление величества, — на дне

Своей души он сам был поражен вдвойне.

Раздавлен бедствием и видя сон кровавый,

Он к богу обратил лицо. Любимец славы

Дрожал. Наполеон постиг, что он несет

Расплату за вину какую-то, и вот

Пред воинством, снега устлавшим так обильно:

«Не кара ль это все, — спросил он, — бог всесильный?»

Тогда, по имени назвав его, в ответ

Из темноты ему был некий голос: «Нет!»

2

Да, Ватерло не то! Да, Ватерло безмолвно!

Да, Ватерло молчит о том, как в чаше полной —

В кольце его холмов, прогалин и лесов,

Кипя, смешала смерть сошедшихся бойцов;

Как, меж Европою и Францией устроив

Кровопролитный бой, бог обманул героев.

Победа, ты ушла, а рок успел устать.

161

О, Ватерло! в слезах я должен замолчать,

Затем что той войны последние солдаты

Велики были все; под звонких труб раскаты,

Осилив Альпы, Рейн, царей низвергнув в прах,

Они прошли весь мир и всем внушили страх!

Смеркалось. Бой ночной пылал, подобно бреду.

Наполеон почти держал в руках победу.

Уже в ближайший лес был загнан Веллингтон.

В подзорную трубу глядел Наполеон

На центр сражения, на точку, где трепещет

Людское месиво, ужасно и зловеще,

На мрачный горизонт, лишенный синевы.

Вдруг вскрикнул он: «Груши!» — То Блюхер был, увы!