Затем — не знаю, был ли то приступ головокружения или блаженства, но, возникнув прямо из земли, поднялись и затрепетали в моих глазах цветные круги, и я почувствовал, как иная сила побуждает меня распрямиться настолько, чтобы мои глаза смогли обратить взгляд вверх, на балкон, на лицо Фараона.

Он восседал между двумя колоннами, опершись Своими локтями на золотые подлокотники, покрытые красными подушечками с вышивкой. Я не мог видеть Его тела, лишь золотой воротник, закрывавший Его грудь, а выше была Его великая Двойная Корона — высокая и изогнутая, как два паруса, полных ветра, с маленьким, усыпанным драгоценными камнями тельцем золотой змеи над Его правым глазом. Казалось, что смотришь не на человека, а на большой щит: высокая белая корона Фараона составляла верхнюю часть его окружности, а Его воротник — нижнюю. Или я мог бы так подумать, если бы не Его прекрасное лицо между ними. Глаза у Него были очень большие, а черные линии краски, которой они были обведены, делали их еще более выразительными. Как мне сказала моя мать, Его глаза знамениты способностью менять свой цвет: то светлые и ясные, как небо, они, однако, могли стать темными, словно в них отражается безлунная ночь. У Него был длинный грустный нос, совсем не похожий ни на один другой. Он был очень тонким, а ноздри узкими, как у кошки. Когда Он повернул голову, я смог увидеть, что форма Его носа была необычной, так как его изгиб, если глядеть с одной стороны, придавал Его утонченному орлиному лицу черты, схожие с прекрасным серповидным мечом, но с другой стороны он выглядел так же печально, как капля воды, готовая упасть с перевернутого листа. Под этим узким носом располагался прекрасный рот, полный и чудесно очерченный, живший в близкой связи с носом над ним — странный способ описания, но это заставило меня подумать о моей няньке Эясеяб, стоящей рядом со мной, поскольку мы совсем не походили друг на друга, и она была рабыней, однако мне никогда не было так покойно, как вместе с ней — толстой коротышкой Эясеяб. Глядя на Его рот и нос, я мог так же видеть свой нос, уткнувшийся в плотную юбку Эясеяб повыше бедра, и вспомнил запах земли, и рыбы, и речного берега, исходивший от нее. Это представлялось мне сродни той отзывчивости, с которой узкие ноздри Птахнемхотепа, казалось, трепещут в дыхании Его рта, и я почувствовал сильное желание поцеловать Его. Я хотел погрузить свой сладкий рот — все уверяли меня, что мой рот сладок, — в губы Сына-Ра, и это пришедшее ко мне желание позволило появиться следующему желанию, и я увидел себя вытягивающимся на цыпочках, чтобы поцеловать божественный палец между ног Фараона: побуждение, которое я едва ли смог бы впустить в свое сознание, покуда следующей моей мыслью не было желания сделать то же моему прадеду. Там, очарованный носом Фараона, обладавшим таким же колдовским воздействием на меня, как напудренный пупок моей матери, я увидел свое будущее, в нем я был в темном покое, внутри темной горы, молодым человеком, стоящим на коленях перед Ка моего прадеда, и я не знаю, было ли все, что я сейчас увидел, в возрасте шести лет, или лишь подарком моего собственного Ка, к которому наконец-то возвращались воспоминания одного дня моей жизни, или в действительности меня не было на площадке внутреннего двора Птахнемхотепа (в своем сердце я немедленно стал Его так называть, словно мы были старыми друзьями), и поэтому я был более жив здесь, чем в своем Ка, на коленях в гробнице Хуфу. Затем, словно пробудившись навстречу дню от ночного сна, полного кошмаров, я исполнился уверенности в том, что я жив и что мне шесть лет, когда, все еще стоя на коленях с протянутыми вперед руками, я вновь взглянул вверх на лицо Фараона, и Он заговорил чистым и звенящим голосом с совершенно безошибочно различимыми интонациями, собственно, голосом — я совершенно определенно расслышал это, — который, фраза за фразой, со-ответствовая голосу моего прадеда, когда он, сомневаясь в чьей-то искренности, спокойно подшучивал над собеседником.

«Мененхетет, — сказал Фараон, — неужели какая-то мелочь явилась для тебя поводом, чтобы принять Мое приглашение?»

«То, что имеет для меня величайшее значение, покажется малозначимым Вашему Величеству», — сказал Мененхетет голосом, который поплыл к Фараону, подобно листу, положенному на воду.

«Ты не делаешь ничего без серьезных на то причин. Это всего лишь скромное объяснение, — сказал наш Фараон и, довольный этим ответом, добавил: — Поднимись сюда, великий Мененхетет. Возьми свое семейство и присоединяйся ко Мне». — Он похлопал по подушке рядом с Собой.

Прислужник подвел нас к раскрашенной лестнице, откуда было десять ступенек до балкона. Птахнемхотеп обнял моего прадеда и поцеловал мою мать в щеку. Она поклонилась и поцеловала палец Его ноги, но сдержанно, как кошка, а мой отец торжественно — его действия и воспринимались как ритуал — преклонил колени и обнял другую ступню. «Назовите Мне имя сына Хатфертити», — сказал Птахнемхотеп.

«Его зовут Мененхетет Второй», — ответила Хатфертити.

«Мененхетет-Ка, — повторил Фараон. — Имя великана-людоеда для такого очаровательного лица. — Он внимательно посмотрел на меня и воскликнул: — Лишь красота Хатфертити могла произвести на свет столь совершенное лицо!»

«Что ж ты застыл на месте, сын мой», — сказал мой отец.

«Да, — сказал Птахнемхотеп мягко, — тебе следовало бы поцеловать Мою ступню».

И я стал на колени, и увидел, что ногти на пальцах Его ног выкрашены в синий цвет, и почувствовал, целуя Его ногу, что она умащена, и от нее, как и от моей матери, исходит запах темной красной розы, вернее, я думал, что запах источает Его нога, покуда не понял, что пол был натерт благовониями. Когда я целовал развилку между большим и соседним пальцем, мой нос оказался на мгновение сжат пальцами Фараона, и я ощутил вспышку боли, не столько боль, сколько белый свет в своем теле, и свет этот, должно быть, пришел от Фараона, и был он таким ярким, что я мгновенно почувствовал себя цветком, который оторвали от корней — интересно, видит ли цветок такой же белый свет? Словно вновь пребывая одновременно более чем в одном месте, я познал, каково это будет — излиться в женщину — моя плоть пребывала во славе белого света Бога, вышедшего мне навстречу.

Воодушевленный этой силой, пришедшей от жизни в двух домах, мой язык принялся лизать развилку между пальцами на ноге Фараона, и тогда я ощутил не только запах розы. Здесь также присутствовал едва уловимый запах земли, реки и рыбы, такой же, как и между бедер Эясеяб, и еще отдаленное напоминание о резком мужском запахе мочи, которой часто несло сверху, от колен Мененхетета. Я даже ощутил прилив той же мечтательности, что чувствовал, когда нюхал свои мокрые пальцы после того, как мазал слюной Сладкий Пальчик или свои бедра и пупок. Переживая плен всех этих запахов, я вновь познал силу присутствия Фараона и понял, будто раньше меня никто не наставлял, что из всех людей Фараон — действительно ближайший к Богам, однако я также знал, что Он — человек, запах которого слегка напоминает запах женщины, и Его запахи близки моим собственным.

Я взглянул вверх, склонил голову, отполз на коленях на два шага и медленно поднялся. Фараон не отвел от меня Своих глаз. «У тебя — необыкновенный мальчик, — сказал Он Хатфертити, — и у него сладкий рот. Однако его язык сулит ему позор. — Он перевел взгляд с меня на моего прадеда, и в его глазах отразилась вся тяжесть Его мыслей, словно помрачнело небо, когда солнце медленно закрыло облако, и сказал Мененхетету: — Тебе следовало бы укрепить в этом мальчике все силы, что пребывают ниже его рта».

«Этого должно было бы искать всем людям», — заметил мой прадед.

«А также Фараонам», — сказал Птахнемхотеп.

Мой прадед ответил совершенно неожиданной речью: «О, Ты, Который живет в ночи, но изливает на нас сияние днем. Который мудр, как земля и река. Ты, Повелитель Двух Великих Домов [28] , близкий Сету и Хору, Ты, говорящий с живыми и мертвыми, спроси Своего слугу Мененхетета о любой мелочи, о которой он осмелится судить, но не проси его размышлять о том, нуждается ли Фараон в силе в тех таинственных областях, что лежат выше бедер и ниже пупка».

Он произнес все это с таким бесстрашием и с такой холодной доблестью, что отделил себя от смиренного звучания своей хвалы.

Однажды он показал мне, как плененный военачальник может отдать свой меч, испытывая при этом презрение к командующему, взявшему его в плен, — это был единственный раз, когда он играл со мной в такую игру, — и теперь я гадал, не выказал ли он словами своей речи презрение Фараону.

«Скажи мне, прекрасная Хатфертити, — произнес наш Рамсес Девятый, — говорит ли он обо Мне подобным образом в Мое отсутствие?»