Шрифт:
– В Обители Трех Богов.
– У Абака? Хороший мастер… Жив еще?… Надо же, я думал, помер давно… Все так же «Заповедь Имма» чтит?
– Да, почтенный, – улыбнулся Гай, вспомнив свою учебу.
– И диплому, наверное, его при себе имеешь?
– Есть диплома, – кивнул Гай, подцепляя пояс большим пальцам.
– Ну не доставай, не надо… – проворчал Гриллам. – Скажи, что знаешь, чему обучен?
– Умею писать по-нашему, почтенный мастер, поавальдски, по-двеннски, знаю западное наречие… Не очень хорошо, но писать могу. Изящным почерком могу, простым, летописным, с крестами, с узлами, – с гордостью перечислял Гай все премудрости, которым научил его отец Абак, – возвратным, виньетки умею делать обычные, перевернутые, двеннские, маскаланские…
– Хватит, хватит, – махнул пером Гриллам. – Вижу, знаешь. Возьми вон перо и лист, напиши мне что-нибудь по-двеннски с крестами и виньетками. Одной фразы хватит.
Гай взял со стола отличное перо, окунул его в чернильницу и великолепными фиолетовыми чернилами быстро написал на лежащем листе строфу из Книги Песен Трех Богов. Подождав, пока чернила высохнут, Гай с поклоном вручил лист мастеру.
Гриллам, оторвавшись от своей работы, подслеповато сощурился и расплылся в улыбке:
– Неплохо, очень неплохо… Вижу, умеешь. Зовут как? Сам откуда?
– Гай, из деревни Ан-Брант.
– Где такая?
– Северный Край, почтенный мастер.
– А родители?
– Я сирота, почтенный мастер. Родителей угнали тралланы, я воспитывался в Обители Трех Богов…
– Ясно. Ну что сказать тебе, Гай из Ан-Бранта? Писец ты хороший, правда, крест не до конца отработан и в виньетке две ошибки сделал…
– Где?! – дернулся Гай.
– Вот и вот, – кривой желтый палец, испачканный чернилами, уперся в лист, и Гай с ужасом обнаружил, что и впрямь сделал две ошибки против правил написания двеннских виньеток. – Но не печалься, ты еще совсем юн, а опыт писца приходит с годами. И уходит, кстати, тоже…
Гриллам помолчал, мелко кивая каким-то собственными мыслям, потом продолжил:
– Работу сейчас найти трудно. Новые летописцы ни герцогу, ни королю не нужны, в судах и монастырях тоже писцов хватает, так что одна тебе дорога – на постоялый двор. Купцы, гости заезжие: всегда потребен грамотный человек, чтобы письмо написать или прочитать что… Посоветовать ничего не могу, сам пройдись, посмотри, справься. Не озолотишься, но и голодным не останешься, а там – кто знает… Вдруг приглянешься какому богатому человеку, которому секретарь в пути надобен. Дай-ка твою бумагу из Обители…
Гриллам пожевал узкими сухими губами, взялся за перо, написал вверху рекомендации отца Абака: «Гильдией Писцов города Дила подтверждено», изящно расписался. Вернул бумагу Гаю и снова взялся за работу, тем самым показывая, что разговор окончен.
– Спасибо, почтенный мастер, – сказал Гай, поклонился и, покинув комнату, сбежал вниз по лестнице.
Давешний молодой писец был занят делом – ел морковный пирог.
– Ну что, недомерок? – спросил он, жуя и роняя крошки на стол. – Не прогневил мастера Гриллама? Небось в шею тебя вытолкал?
– Смотри, – Гай сунул ему в нос рекомендацию. – Понял?… Толстая рожа на тролля похожа!
Писец едва не подавился пирогом и начал было вставать из-за стола, но Гай уже выскочил на площадь и забежал за угол. Там он присел на корточки и задумался, переводя дух.
Делать нечего, придется последовать совету старого мастера и пойти по постоялым дворам. Обратно пути все равно нет, не в Обитель же возвращаться… В монахи Гай не собирался, а по достижении шестнадцати лет в Обители могли жить только монахи. «Ну и ладно, буду писцом на постоялом дворе, – решил Гай. – Тролли не сожрали, а тут, чай, люди кругом…» Подумав так, он ухватил за рукав пробегающего мальчугана со стопкой свежевыстиранного белья и грозно спросил:
– Где здесь постоялый двор?
Мальчуган шмыгнул носом и поведал, что все постоялые дворы в Диле находятся на берегу Салайны. Очевидно, так называлась мусорная река.
– Идите вот по этому проулку, мастер, там дворы и начнутся…
ТИЛЬТ. ЛЕСНОЙ ЛАГЕРЬ
Тильт очнулся во мраке.
Кругом были звуки: что-то ритмично пощелкивало, громыхало, шелестело, поскрипывало. Потом кто-то приглушенно фыркнул, и тотчас рядом раздалось невнятное бормотание.
Тильт не чувствовал своего тела. Только боль горячо пульсировала в затылке.
Он попробовал пошевелиться и не смог. Попробовал крикнуть – и не сумел.
Он был совершенно беспомощен. Единственное, что он мог, – это слушать…
Бормотание стихло.
Потом что-то хлопнуло – так полощется флаг, так хлопает мокрая ткань на ветру. И Тильт понял: он в повозке.
Громыхают по булыжнику ободы колес, скрипят плохо смазанные втулки, щелкают по мостовому камню подковы, дождь шелестит по просмоленному тенту фургона.