Мы решили, что этот солдат был в составе одной из частей, выведенных из Кувейта, и сейчас он захотел посмотреть на американского пленного.

Следующие полчаса мы провели, гадая, почему два лота уже нашли своих покупателей, а мы вынуждены оставаться здесь, однако так ничего и не придумали. Вторую ночь за время плена я не смог заснуть. В первый раз причиной этого было то, что я оказался в полной заднице. Теперь мне не давало заснуть возбужденное предчувствие того, что принесет новый день.

Рано утром пятого марта ворота открылись, и я вскочил на ноги, горя нетерпением.

Открылась дверь в камеру Рассела.

— Рассел Сэнберн? Ты отправляешься домой.

Затем настала очередь Джозефа Смолла.

— Джозеф Смолл? Ты отправляешься домой.

Потом в коридор вынесли носилки.

Последним был я.

— Энди Макнэб? Макнэб? Да, скоро ты вернешься домой.

Нас сковали наручниками и по одному вывели из камер. Мы вышли во внутренний двор, затем через ворота на улицу, где нас усадили в автобус. Впервые я смог увидеть тех, кому принадлежали голоса из камер. Джозеф Смолл оказался гораздо старше, чем я предполагал; ему было далеко за сорок, и выглядел он весьма неплохо, учитывая полученные травмы. От Рассела Сэнберна я до сих пор видел только глаз и палец, отодвигающий край одеяла, чтобы можно было увидеть тех, кто проходил мимо двери карцера. Свет в его камеру проникал только через эту маленькую щель. У него был зычный, раскатистый голос, полный властных интонаций, и я ожидал увидеть человека-гору. На самом деле Рассел оказался маленьким и тщедушным.

Нас усадили в автобус и всем завязали глаза. Проехав вперед метров пятьдесят, мы остановились. Вероятно, чтобы забрать еще одну группу пленных, на этот раз, судя по голосам, саудитов. Я предположил, что нас держали в зеркально-симметричной тюрьме, имеющей два абсолютно одинаковых крыла.

Тронувшись, мы ехали минут сорок. Затем мы остановились, и я услышал рев авиационных двигателей. Я пришел в восторг: сейчас мы сядем в самолет и отвалим к такой-то матери. Однако высадили из автобуса только саудитов. Затем охранники стали выкликивать нас по фамилиям.

Когда назвали меня, я шагнул вперед, по-прежнему с завязанными глазами. Меня отвели в какое-то здание. Гулкие отголоски говорили о том, что потолки здесь низкие; скорее всего это был ангар. Нас выстроили в длинную шеренгу, скованных наручниками и с завязанными глазами. Громко шипели керосиновые лампы, слышались звуки расхаживающих туда и сюда солдат. Я слышал дыхание тех, кто стоял по обе стороны от меня. Так нас продержали довольно долго. Мой желудок снова начал непонятные игры, и меня охватила слабость. Я наклонился вперед, и мой нос уперся в кирпичную стену.

Послышался резкий, строгий оклик, и я тотчас же вытянулся по стойке «смирно». Раздался зловещий металлический лязг взведенного затвора.

«Ну вот, доигрался, — подумал я. — Вместо того, чтобы освободить, нас поставили к стенке». Набрав полную грудь воздуха, я стал ждать пули в затылок.

Но этого не произошло. Минут пять мы стояли в полной тишине, затаив дыхание.

Мне становилось все хуже и хуже, и в конце концов я, не выдержав, упал на колени к стене.

— Мне нужно в туалет, — крикнул я.

Меня схватили за руку и потащили прочь, но к тому времени, как я оказался в туалете, я уже испачкал брюки жидким дерьмом. Меня отвели назад и поставили в шеренгу.

Затем нас по одному отвели в крошечные камеры. Там с меня сняли наручники, и я, протянув руки в стороны, дотронулся до обеих стен. Но в камере были три одеяла, настоящая роскошь, и маленькое окошко. В течение всей ночи мне каждые пять минут пришлось колотить в дверь. Каждый раз появлялся охранник, который оттаскивал меня в туалет и ждал, пока я исторгну содержимое кишечника. Всю ночь мы с ним ходили туда и обратно.

На рассвете нас накормили приличным завтраком, состоявшим из яиц, хлеба с джемом и горячего черного чая. У меня повысилось настроение. Выглянув из камеры, я увидел на полу сложенную стопками старую форму и желтые тюремные робы с тапочками. «Ну вот, — подумал я, — кажется, это мой выигрышный билет».

Через час после завтрака дверь в мою камеру открылась, и меня провели по коридору в комнату, где были стул, стол, зеркало, вода и бритва.

«Цирюльник» начал меня брить настолько неловко, что буквально отрезал мне от лица целые куски. По щеками и подбородку потекли струйки крови.

— А можно, я побреюсь сам? — спросил я.

— Нет, ты очень опасный человек.

Мне даже не дали вымыть лицо. Я вынужден был вытирать мыльную пену и кровь рукавом рубашки.

Два солдата отвели меня обратно в камеру и приказали раздеться. Забрав мою одежду, они вручили желтую робу. Я мысленно печально попрощался с картой и компасом.

— Фамилия?

— Макнэб.

— Скоро ты вернешься домой. Очень скоро.

Мне снова завязали глаза.

Камеры открывались одна за другой. Солдат проверял наши фамилии, снимал с глаз повязки, после чего мы выходили и строились в шеренгу. Человек, вставший слева от меня, с жаром стиснул мне руку.