Столько трудов потрачено впустую. До захода солнца осталось так мало.

Судорожно сжимая в руках оружие, иракцы возбужденно прыгали вокруг меня, щебеча, словно индейцы. Похоже, они были перепуганы не меньше меня. То и дело кто-нибудь выпускал в воздух длинную очередь, и у меня мелькнула мысль: «Ну вот, не хватает еще, чтобы одна из этих пуль свалилась мне прямо на голову».

На правом берегу канавы стояли два армейских джипа. Три типа расхаживали по железному листу; еще человек восемь-девять столпились по краям канавы.

Окружающий пейзаж оказался европейским в еще большей степени, чем я предполагал. Я был бесконечно зол на себя. Плохо было бы попасть в плен посреди безжизненной пустыни, но здесь, среди полей, чем-то напоминающих северо-запад Европы, это было просто кощунственно.

Иракцы суетились вокруг меня, что-то выкрикивая, по-прежнему не решаясь ко мне приблизиться. Казалось, теперь, когда я был у них в руках, они не знали, что со мной делать дальше. Скорее это были не простые индейцы, а вожди: каждый стремился отдавать приказы. Должно быть, за мою поимку их ожидала награда. Я стоял в канаве, совершенно неподвижный, грязный, мокрый насквозь. Я смотрел прямо перед собой, не улыбаясь заискивающе, не ухмыляясь с вызовом, стараясь ни с кем не встречаться взглядом. Вступила в действие моя подготовка. Я уже пытался быть серым человечком.

Иракцы снова начали палить, в землю. Они просто с ума сходили. Я почему-то подумал, как же это будет несправедливо, если я погибну от случайной пули, а не в бою, с оружием в руках. В такой смерти нет ничего героического. У меня не было никакого желания отправляться на тот свет только потому, что у какого-то придурка зачесался палец на спусковом крючке. Однако в подобной ситуации ни за что нельзя показывать врагам, что ты напуган. Надо просто стоять неподвижно, закрыть глаза, сделать полный вдох и ждать, когда приступ сумасшествия пройдет.

Стрельба прекратилась секунд через пятнадцать. Один из солдат, спрыгнув в канаву, обыскал меня. Его улов состоял из карты без отметок, подсумков и ножа. Помахав ножом у меня перед лицом, солдат сделал вид, будто перерезает мне горло. Я подумал, что все только начинается.

Другой солдат ткнул меня в спину дулом автомата, приказывая опуститься на колени.

«Сейчас он меня убьет? Пришло время умереть?»

Я не мог придумать никакого другого объяснения, зачем меня понадобилось ставить на колени. Если бы меня собирались куда-то отвезти, меня бы потащили или заставили идти.

«Так что же, я подчинюсь и буду ждать, когда меня пристрелят, или попытаюсь убежать?»

Далеко я не убегу. Меня пристрелят, не успею я сделать и пять шагов. Я опустился на колени в мутную воду и густую грязь.

Дно оросительной канавы находилось дюймах в восемнадцати ниже уровня окружающих полей, так что когда я опустился на колени, мои глаза оказались приблизительно на одном уровне с железным листом. Я поднял взгляд.

Карающий удар ногой, который один из парней обрушил мне в подбородок, опрокинул меня навзничь в канаву. В уши мне затекла вода, перед глазами заплясали ослепительные белые пятна. Я открыл глаза. Сквозь вспышки протуберанцев я разглядел смыкающееся надо мной кольцо лиц и чистое голубое небо, готовое обрушиться на меня градом ударов прикладами.

Даже когда человек находится в полубессознательном состоянии, инстинкт самосохранения заставляет его перевернуться на живот. Плюхнувшись лицом в грязь, я свернулся в клубок. У парашютистов есть одна старая присказка: «Если сильный ветер и приземление обещает получиться жестким, надо соединить ступни и колени и принимать то, что будет». Я вынужден был принимать то, что было, поскольку ничем не мог этому помешать. По сравнению с тем, что меня могли расстрелять, избиение стало чуть ли не приятной неожиданностью.

Иракцы вели себя, как дикие звери: пнув меня ногой, они отскакивали назад и тотчас же налетали снова. Постепенно они начинали обретать уверенность. Меня схватили за волосы, приподнимая голову. Исступленно колотя и топча меня, они кричали: «Тель-Авив! Тель-Авив!»

Они забирались на мосток и спрыгивали с него мне на ноги и на спину. Я ощущал каждый удар, но не чувствовал боль. Мой организм был переполнен адреналином. Я напряг брюшной пресс, стиснул зубы, напряг по возможности все мышцы и молился о том, чтобы иракцы не принялись за меня всерьез.

— Тель-Авив! Тель-Авив! — снова и снова вопили иракцы.

До меня наконец дошло, за кого они меня приняли. Определенно, день для меня выдался неудачным.

Продолжалось все не больше пяти минут, но и этого оказалось достаточно. Когда иракцы наконец угомонились, я перевернулся на спину и посмотрел на них. Мне хотелось показать им, какой я испуганный и жалкий, — несчастный собрат-солдат, объятый ужасом, заслуживающий сострадания.

У меня ничего не получилось.

Поняв, что сейчас последует продолжение, я свернулся в клубок, теперь постаравшись спрятать руки под себя. Мой мозг онемел, однако я до самого конца оставался более или менее в сознании. Страшные удары каблуком по голове и спине подчеркивались прицельными тычками мыском по почкам, ушам и рту.