Шрифт:
Вологда никогда не обращалась ко мне. В рассказах, которые я написал в тридцатых годах, были веши и на вологодском материале — никто оттуда ничего не говорил, не писал. С 1957 года печатают мои стихотворения, указывая, что автор — вологжанин. Никаких рецензий в вологодской газете. В 1961 году выходит «Огниво», имеет рецензии в нескольких городах, только не в Вологде. В 1962 году я сидел в кабинете одного ответственного товарища в «Литературной газете». Товарищ этот говорит: «Слушайте, Варлам Тихонович, хотите я Вам устрою книжку стихов?» — Еще бы.
Берет телефон, заказывает Вологду, и через пять минут говорит не то с Мальковым, не то с Малковым. [20] Завтра вологодская книжка удастся.
— Слушайте телефон.
— Я слушать не могу.
И каждый ответ он мне повторяет шепотом.
— Нет, это очень трудно, у нас своих много, а Вы еще с каким-то Шаламовым. Надо, чтобы написал предисловие какой-нибудь московский писатель.
— Каждый московский писатель будет считать долгом дать предисловие к книжке Шаламова.
20
Малков Владимир Михайлович — директор Вологодского книжного издательства.
— Ну, хорошо, мы напишем ему сами. Дайте его адрес. Записывается мой адрес и все.
Моему доброхоту было очень стыдно встречаться со мной.
Выход «Шелеста листьев» не произвел на Вологду никакого впечатления. И только после рецензии Инбер в «Новом мире» они вдруг обратились ко мне с просьбой написать «сочно» и «образно» и прислать две книжки уже изданных, из которых они выберут.
Я хотел сказать, что разговор начат не с того конца, что они должны бы просить у меня ненапечатанных или прозу, но передумал и написал просто короткий отказ.
Я тут увлекся рассказом о моих вологодских разговорах и упустил главное, что я хотел Вам сказать. Я начал свою автобиографию и написал уже листа четыре. Хочу показать Вам. Это вещь не для Вологды — велика по объему, так сказать, называется «Несколько моих жизней». [21]
Не претенциозно название? Прочтете?
Сердечный привет Наталье Алексеевне.
Ваш В. Шаламов.
В.Т. Шаламов — А.И. Солженицын
21
Опубликовано в сборнике В.Т. Шаламова «Стихотворения». М., 1988. Полностью — в настоящей книге.
Москва, 15 ноября 1964 г.
Дорогой Александр Исаевич.
Написал Вам целых два письма, но из-за их нетранспортабельности, негабаритности в чисто физическом смысле — не отправил и думаю вручить Вам лично, при встрече. [22] Там есть мои замечания на Ваше чтение «по долгу службы».
Желаю здоровья, хорошей работы, успеха «Свече на ветру».
Сердечный привет Наталье Алексеевне.
Ваш В. Шаламов.
22
Эти письма публикуются вслед за письмом от 15 ноября 1964 г. и не датированы.
В.Т. Шаламов — А.И. Солженицыну
Дорогой Александр Исаевич!
Очень рад был получить Ваше письмо. Жаль только, что Вы сузили тему разговора — за бортом осталась наиболее важная часть. Но и в оставшемся «оттенки» выражены явственно и итоги обсуждения «подбивать» еще рано.
Долг писателя — героизация именно судеб интеллигентов, писателей, поэтов. Они имеют на это право несравненно большее, чем какие-либо другие «прослойки» общества. (Не следует думать, что другие прослойки этого права не имеют.) Дело в степени, в сравнении, в нравственном долге общества. Противопоставление судеб гуманитарной и технической интеллигенции тут неизбежно — слишком велика разница «ущерба». Хорошо Вам известные приключения господина Рамзина, [23] который позволил себе принять участие в известной комедии — с орденоносным «хеппи-эндом» и ведром прописной морали, вылитой по этому поводу на головы зрителей и слушателей, — это единственный пример «ужасного», «крайнего» наказания «вольнодумного» представителя мира науки и техники. Все другие отделывались еще легче (шахтинцы [24] и т. д.).
23
Рамзин Леонид Константинович (1887–1948) — выдающийся ученый в области теплотехники. В 1930 г. репрессирован по делу промпар-тии. Создал конструкцию прямоточного котла («Котел Рамзина»), награжден орденом Ленина, Госпремией СССР 1943 г.
24
Шахтинский процесс, 1928 г. — дело о «вредительстве» в угольной промышленности Донбасса. Верховный суд СССР приговорил 5 человек— к расстрелу, 20 — к заключению от 1 года до 10 лет. К сожалению, принадлежность к технической интеллигенции не всегда спасала.
С поэтами и писателями был другой разговор. Мандельштам, Гумилев, Пильняк, Бабель (и сотни других, чьи имена не записаны еще на мраморную доску Союза писателей, хотя их явно больше, чем погибших в войну, и по количеству и по качеству) — были уничтожены сразу. Хотя любой прямоточный котел и любой космический корабль в миллион раз стоят меньше, чем стихи Мандельштама.
Жизнь Пушкина, Блока, Цветаевой, Лермонтова, Пастернака, Мандельштама — неизмеримо дороже людям, чем жизнь любого конструктора любого космического корабля. Поэты и писатели выстрадали всей своей трагической судьбой право на героизацию. Здесь суть вопроса — «оттенки». Именно так должен быть поставлен и решен этот вопрос. Это — нравственный долг общества и говорить, что изображение убитого художника подобно тому, как бы «художник рисовал собственное ателье». Ведь художник-то убит в своем ателье.
В вопросе об «ателье» Вы ошибаетесь, Александр Исаевич, даже если взять этот вопрос в Вашем понимании. История литературы, да и история человеческой души знает не одно «ателье» подобного рода, которое рисовал художник, «Детство и отрочество», например. Разве это не «ателье», которое описывает художник Толстой. Конечно, «ателье». В прозе таких «ателье» очень много — их воспитывающая роль неоспорима.
В поэзии примеры привести столь же легко.
«В трюмо испаряется чашка какао,Колышется тюль — и прямойДорожкою в сад, в бурелом и хаосК качелям бежит трюмо». [25]25
Строфа из стихотворения Б.Л. Пастернака «Зеркало». У Пастернака — «Качается тюль…».