Французский колониальный отряд капитана Маршана пришёл сюда из французского Конго еще в июле, водрузил над развалинами старой крепости трехцветный флаг и теперь стоял на пути у английской экспедиции генерала Китченера, шедшей вверх по Нилу.

Встретились генерал и капитан не на светском приеме, так что субординация полетела к черту — капитан решительно от казался уступить старшему по званию, и мутные нильские воды начали вскипать от накала страстей.

Генерал командовал корпусом в 20 тысяч человек, капитан — отрядом в сотню бойцов, но суть была не в местном соотношении сил в конкретном африканском захолустье. Фашодский кризис нарастал не под стенами заброшенной крепостенки в Восточном Судане, а в европейских столицах.

Это была серьёзная проба складывающегося глобального колониального «расклада», но — политическая, когда потоком лились чернила газетных писак, а не кровь солдат, и в бой вводили не передовые части, а передовые статьи. В ходе Фашодского конфликта нащупывались связи, оценивались шансы будущих коалиций. И так как холопы еще не дрались, чубы трещали пока что у панов.

Франция оказалась вдруг в таком раздоре с Англией, что, как писал академик Тарле, даже в ультра-националистической французской прессе впервые за долгие-долгие годы стали за даваться вопросом: кого скорее следует считать вечным, на следственным врагом Франции — Германию или Англию?

Дошло до того, что начинали составляться проекты при влечения Германии к войне с Англией на стороне Франции и… России. Но Германия в тот момент могла больше получить от полюбовного соглашения с Англией на колониальной ниве, и Франции пришлось уступить.

Генерал отдавил-таки капитану мозоли — даром что Маршан шел к Фашоде через джунгли и болота Центральной Африки целых два года.

Собственно, военная стычка Франции с Англией могла укрепить лишь Германию, что отнюдь не входило в расчеты стратегов будущей мировой войны. Поэтому Англии и Франции вместо взаимного мордобоя пришлось переходить к взаимному, хотя и сомнительному согласию.

Забавно, но даже историки-марксисты всерьёз называли одним из факторов намечавшейся «дружбы» бывших фашодских недругов личную дипломатию английского короля Эдуарда VII. Он, мол, был сторонником англо-французского и англо-русского (!) сближения, зато неприязненно относился и к Вильгельму, и к Германии.

Об Эдуарде историки не забыли, а то, что по обе стороны Ла-Манша политику определяли лондонские и парижские Ротшильды, почему-то из виду упустили. Однако главным был как раз тот факт, что союзу банкиров остро понадобился англо-французский союз.

Франция хотя и хорохорилась, но дряхлела. Французская экономика теряла динамичность, Франция — достойную перспективу. А ведь, напомню, без Франции как единственной реально антигерманской континентальной великой державы не могла начаться будущая большая война.

Францию нужно было надежно прибирать к рукам путем подконтрольного союза. Английский король был здесь лишь коронованным зиц-председателем — не более того. Да особенно трудиться ему и не пришлось — Франция охотно шла на попятный в прошлых спорах, и 8 апреля 1904 года было под писано англо-французское соглашение, формально касавшееся раздела сфер влияния в Африке (и еще кое-где по мелочам), а фактически было закладной доской в будущем здании антигерманского глобального союза. Соглашение получило в печати название «сердечного согласия», по-французски «Entente cordiale». Отсюда и пошла Антанта.

Но России такое «согласие» выходило боком. Все более привязанная к Франции займами и политикой финансового Петербурга, Россия хмуро смотрела на перспективы оказаться привязанной еще и к Англии. Россия терпела поражение в войне с Японией, Франция ей не помогала, а бездействовала, да еще руками Жака Гинзбурга помогала Японии. Англия была открыто враждебна.

Друзья проверяются в беде, и даже в такой локальной беде, как дальневосточный конфуз, поведение Европы волей-неволей заставляло задумываться даже ленивого на мысль монарха Ники (Николая II. — С.К.), тем более что кайзер Вильгельм настойчиво его к этому подталкивал.

Итак, мировому наднациональному капиталу, с одной стороны, нужно было в зародыше подавить возможность теперь уже германо-российского согласия, а с другой — окончательно пристегнуть Россию к «согласию» собственному.

И метод для этого выбрали настолько же умелый, насколько и рискованный. Хотя, впрочем, при точном учете психологии императоров Вильгельма и Николая, а также в свете того, что внешнее недоброе влияние на русскую политику было мощным и глубоким, риск был не очень уж и велик и даже во все исключался. Пожалуй, избранный метод можно охарактеризовать как «контрминный». Что делает умный и умелый солдат, если противник ведет под него подземную мину? Ну, конечно же, начинает вести свою контрмину для того, чтобы упреждающе взорвать чужую мину и полностью расстроить вражеские расчёты.

Такой контрминой финансового Запада и стал для надежд Вильгельма II германский (впрочем, германский лишь внешне) план нового европейского политического расклада.

Тут нам, читатель, надо без спешки порассуждать, потому что документов о данном факте истории никто не оставил, да и не мог. Такие замыслы бумаге не доверяют. Но вот что говорит нам логика…

Германии был нужен союз с Россией, который стал бы неизбежно и союзом против Франции как континентального врага рейха, и против Англии, как его же глобального врага.