Ничто не доставляло ему большего удовольствия, чем хоть на шаг опередить паранормального. Это была его слабость, которая весьма заинтересовала бы любого эколога, изучающего влияние окружающей среды на высшие формы жизни.

— Ваша любовница, — с наигранной скорбью произнес Торстерн. — Мы знаем ее привычки, повадки, особенности. Мы знаем, что она тоже принадлежит к вашей породе мутантов. Так сказал Стин. Он не лгал, в его-то положении. У вас, наверное, склонность к слоновым формам. Ничего другого не могу представить…

— Оставьте в покое ее пропорции. У нас с вами разные вкусы. Ближе к делу.

— Дело в том, — сказал Торстерн, не в силах удержаться, — что в тот самый момент, когда я умру, или свихнусь, или еще как-то выйду из игры, — он постучал по фотографии тяжелым пальцем, — она за это заплатит!

— Просто смешно, — сказал Рейвен.

— Посмотрим, как вы засмеетесь, когда найдете ее мертвой.

— Да уж не заплачу, — небрежно заверил Рейвен, и было ясно, что он говорит сущую правду.

Торстерн содрогнулся. Он неопределенно посмотрел на Чарльза, ища подтверждения своим чувствам у этого типа, но увидел, что тот мечтательно глядит в потолок.

— Она умрет не сразу, — проговорил Торстерн с угрозой.

— Вы так думаете?

— Я вам обещаю. Она будет мучиться в десять раз дольше, чем Стин. Вы хотите этого?

— Это мерзко.

— Что?

— Вы неглупый человек, богатый, влиятельный, а прячетесь за женскую юбку.

Торстерн вновь почувствовал, что его охватывает ярость, но сдержался и только сказал:

— И это говорите мне вы?! Вы, который предпочитает, чтобы за его грехи расплачивалась женщина.

— Она не возражает, — улыбнулся Рейвен, придавая беседе совершенно неожиданное направление.

— По-моему, вы сошли с ума! — заявил Торстерн, сам начиная верить в это.

— Грейторикс не возражал. Халлер тоже. И Стин отнесся к этому безразлично. Так чего же беспокоиться Лине? Даже если вы…

— Заткнитесь, вы, маньяк и убийца! — Торстерн снова вскочил на ноги и сжал кулаки так, что побелели костяшки пальцев. Он говорил громким голосом, в котором смешивались и напряжение, и облегчение, и триумф.

— Вы слишком долго мусолили эту тему! Вы так самоуверенны, что готовы пережевывать любимое блюдо ночь напролет! И нас наконец услышали, понятно? — Он театральным жестом указал на дверь. — Слышите шаги? Человек двадцать? Полсотни! Сто! Весь город проснулся!

— Очень плохо, — сказал Рейвен, следя за ним с каменным лицом.

— Ну что ж вы остановились?! — подзуживал Торстерн. — Чего испугались? Штурма, который вот-вот начнется? Но вы всего лишь получите по заслугам! — И пытаясь наблюдать за Рейвеном и одновременно за дверью, он подчеркнул: — Учтите, если хоть волос упадет с моей головы, я за своих людей не ручаюсь.

— Кажется, мы крупно влипли, — заметил Чарльз, глядя на дверь.

Торстерн стоял, стиснув зубы, и мозг его работал, не таясь и не обращая внимания на то, что мысли могут прочесть. «Сейчас они ничего не посмеют, — думал он. — Цена будет слишком высокой. Они отложат планы до лучших времен, которые, впрочем, никогда не наступят, потому что этих бандитов будут судить. По законам Земли. Дело будет сшито добротно, его не спустить на тормозах даже Герати с его властью. Либо мы подстроим несчастный случай. Да, пожалуй, так быстрее и эффективнее…»

Все его внимание было приковано к двери, за которой он слышал — и в этом он мог бы поклясться — осторожные шаги множества ног. Некоторые патрульные, пришло ему в голову, могли занервничать. Таких типов, как Рейвен и этот толстяк, трогать опасно. Когда ворвется полиция, он должен реагировать быстро, а приказ отдать еще быстрее, чтобы сразу остановить тех, кто сперва стреляет, а затем смотрит, в кого попал.

Торстерн напрягся, краешком глаза заметив, что никто из двоих даже не шевельнулся. Что ж, они примирились с безвыходным положением. Замок, на который воздействовали телекинезом, начал медленно поворачиваться.

Медленно, словно от легкого ветерка или повинуясь чьей-то осторожной руке, дверь дюйм за дюймом открывалась внутрь. Желтое кольцо ночного тумана проскользнуло в постепенно расширявшуюся щель, принеся с собой запах смолы, прелых листьев, коры и плесени.

Снаружи не доносилось ни звука, за исключением далекого монотонного стука насосов, перекачивавших топливо в космопорту, да тихой музыки в четырех-пяти кварталах отсюда, где неутомимые ноктоптики продолжали брать от жизни все, что могли. В комнате царила полная тишина, люди затаили дыхание; дверь открывалась невероятно медленно, томительно, и Торстерн начинал опасаться, что у него могут не выдержать нервы.