И ребята, разинув рты, слушают Ленькины истории, одну удивительней другой.

Однако не прошло и недели после приезда в лагерь, как братья Клещовы поссорились. Дело дошло до драки.

Когда пионеры восьмой палаты, услышав крики, бросились к дверям «склепа», они оказались запертыми изнутри. Тогда мальчишки побежали на веранду и через раскрытое окно увидели: все в палате перевернуто. Тумбочка лежит на боку, из нее высыпались коробки, щетки, мыльницы. Одеяла и подушки на кроватях разбросаны. Ленька схватил брата за рубашку и трясет, выкрикивая одно слово:

— Будешь?!. Будешь?!.

— Все равно… все равно… скажу… скажу, все, — хлюпая разбитым носом, задыхаясь, кричал Алька, пытаясь освободиться из медвежьих объятий брата. В окно и в открытую уже дверь ввалились пионеры…

В тот же день Алька упросил начальника второго корпуса Васю Яшнова взять его к себе. И вечером стал полноправным членом большого и озорного коллектива, разместившегося в помещении бывшей греческой церкви.

О причинах драки Алька никому ничего не сказал.

Ночь. Луна еще не взошла. По узкой каменистой тропке у самого подножья горы скользят одна за другой две тени, чуть различимые на фоне белой осыпи из выветрившихся пород. Они останавливаются, шепчутся и снова, спотыкаясь о камни, задевая за ветки кустов, идут дальше.

Невидимые в темноте люди дошли до места, где темная масса деревьев вплотную подступила к крутому срезу горы.

— Здесь… запах чую… — слышится хрипловатый шепот.

— Может, не надо… Может, это чей-нибудь сад? — отвечает ему прерывистым свистящим шепотом другой.

— Я тебе дам «не надо»! Все равно ничьи… пропадают зазря. Лучше мы их поедим…

— А если поймают?..

— У-у-у, мамкин сынок, — угрожающе хрипит первый, — а ну, живо лезь!

И, перемахнув через низенький, едва различимый в темноте каменный заборчик, они исчезают под деревьями.

Тишину изредка нарушает только хруст сломанных, ветвей да мягкие удары падающих на землю яблок.

— Давай мешок… Чиво ты, заснул?

— Не-е-ет… только страшно.

— Не ной, курица… Сыпь свои яблоки в мешок… А-а-а, так ты ничего не нарвал! На меня надеешься? — слышится звонкий удар, сопение. Кто-то тихонечко, по-щенячьи скулит:

— Ты чего… в глаз бьешь?..

Затем снова хриплый шепот:

— И другой подобью. Будешь с фонарями ходить. Боишься лезть? Так я тебе нагну. Вот сейчас подпорку… — слышится звук, похожий на тот, когда разрывают полотнище ткани.

Стоит долгая напряженная тишина. И снова хриплый голос:

— Обдирай прямо на земле…

Снова тихо. Только глухой стук яблок, высыпаемых, в мешок.

— Хватит, а то еще сдохнешь под ними… самому нести придется… пошли…

— Ой! Что это белое… стоит…

— Не ори, дура! Всех собак перебудишь… Печка это. А над ней труба белая.

Где-то далеко хрипло залаяла собака.

— Разбудил-таки, жмурик!.. Наверно, соседская. Тут и собак-то нету. Ну, теперь дай бог ноги унести. Хватай мешок и бегом.

Темные тени метнулись через каменный заборчик и исчезли на тропинке за кустами.

Вечереет. Солнце уже низко над крышами. Его прощальные лучи скользнули по белой стене небольшой церкви — второго корпуса пионерского лагеря. Ворвались внутрь через высокие узкие окна, забранные нечастой толстой решеткой. Скользнули по десяткам узких железных кроватей, с аккуратно заправленными разноцветными байковыми одеялами; по подушкам, поставленным на угол, как крохотные египетские пирамиды. Еще ярче вспыхнули треугольники алых пионерских галстуков на спинках кроватей. Лучи уперлись в противоположную стену и осветили темные лики «святых», местами проступившие из-под побелки. Скользнули выше, под купол, и заиграли на синих застывших волнах моря, белой одежде и золотом нимбе над головой «Иисуса Христа, шествующего по водам»…

Внизу на возвышении, где когда-то были «царские врата», толпа разгоряченных ребят. В середине круга Сережка-горнист. Ребята наседают на него:

— Сережа, ну послужи!.. Ну что тебе стоит?..

— Да ну вас! А если Андрей Андреевич войдет?

— Не войдет. Мы часовых у забора поставим.

— Да у меня и кадила нету.

— Есть! — кричат расшалившиеся мальчишки и суют в руки Сережке консервную банку на трех проволочках — «кадило», из которого и правда валит едкий дым от горящих тряпок.

— Ладно уж, — сдался Сережка. — Только в последний раз. Больше не буду… глупости это.

— Ура-а-а! — закричали «прихожане».

Они моментально установили посреди возвышения амвон — кафедру, с которой попы читали свои проповеди. Уселись поближе на койках.

К амвону вышел преобразившийся Сережка. Ярко-рыжее байковое одеяло, сколотое булавками, изображает золотую поповскую ризу. В руке — отчаянно дымящее «кадило». На голове, вместо епископской митры, — маленькое блестящее детское ведерце с большой яркой картинкой какого-то санатория города Сочи. Зрители встретили «попа» аплодисментами.