Более «солидные» американские журналисты подходили к вопросу о шасси «Боинга» с иной точки зрения.

— Да, конечно, — взвешивали они все «за» и «против», — видимо, с шасси будут работать конструкторы, но для беспокойства о вашем Премьере нет ни малейших оснований. У нас в Америке все могут! Как только стало известно, что пошаливают шасси, мгновенно на помощь пришли фирмы, вырабатывающие маслянистую пену. В случае чего ею заливают всю бетонированную дорожку, и самолет садится как в масло…

И вот несколько «Боингов», на одном из которых находился Никита Сергеевич и сопровождавшие его лица, а на других — большая группа «спутников», репортеров газет, радио, телевидения, кинохроники, поднялись в воздух с нью-йоркского аэродрома «Айдл-уайлд».

Самолеты летят на высоте девяти-десяти километров. Под их крыльями распласталась живая карта Соединенных Штатов. Где-то там, внизу, подернутые сизо-серой туманной дымкой и не различимые простым глазом, проплывают заводы Кливленда, мелькают тоненькие голубые жилки великой Миссисипи и ее сестры Миссури. Раздольные степи Канзаса кажутся футбольными полями неправильной формы.

Самолеты прошли над «седьмым» чудом мира — знаменитым Гранд-Каньоном реки Колорадо. Некоторым из нас довелось во время предыдущих поездок в Америку увидеть Каньон с бреющего полета и «окунуться» на маленьком самолете в его расщелины. Картина действительно захватывает дух. Представьте себе ровную, как стол, степь, вы идете по ней. И вдруг — обрыв. Да что там обрыв — обрывище глубиной в сотни и шириной в тысячу метров. Дерзкая, своенравная река столетиями долбила, разворачивала, крушила берега, спускаясь все ниже и ниже. Она меняла русла, опрокидывала красновато-желтую податливую породу. И сейчас там перед взором путешественника нечто похожее, быть может, на лунный пейзаж. В хаотическом безмолвии замерли обрывки причудливых скал, кое-где берега напоминают амфитеатры циклопических цирков, а сферические расщелины— кратеры погасших вулканов.

Таков Гранд-Каньон вблизи, а сейчас мы слишком высоко над ним, и он представляется трещинкой вроде узенького ручейка.

Все ближе Лос-Анжелос, город, связанный для многих с историей и популярностью его крошечного собрата — Голливуда — центра и царства американской кинопромышленности. Но не только кинопроизводство определяет значение Лос-Анжелоса для Соединенных Штатов. С того сентябрьского дня 1781 года, когда на месте нынешнего города с населением в два миллиона четыреста тысяч человек было наспех поставлено несколько утлых домиков, в которых размещалось сорок четыре испанца — одиннадцать мужчин, одиннадцать женщин и двадцать два ребенка, прошло всего сто семьдесят восемь лет, но как много успели изменить эти годы в истории города Королевы Ангелов, как первоначально назывался Лос-Анжелос. И дело, конечно, не только в Голливуде.

В двенадцать часов девять минут дня по местному времени (в Москве было десять часов девять минут вечера) «Боинг» тяжело стукнулся о бетонную дорожку аэродрома.

По странному правилу, действовавшему во время всех перелетов Никиты Сергеевича Хрущева в Америке, самолет подрулил не к основному пассажирскому аэровокзалу, а куда-то в сторонку, где, как «доверительно» сказал один секьюрити-мэн (агент безопасности), «господину Хрущеву не надо будет утруждать себя приветствиями толпе любопытных».

Подали трап.

Навстречу высокому гостю спешили мэр города Норрис Поулсон, его супруга, президент Ассоциации по международным делам Роберт Миклер, президент Таунхолла (организации, занимающейся просветительной деятельностью) Фрэнсис Уилкокс и еще два-три десятка именитых горожан. Мэр изъяснялся цветисто: видимо, сказывалась южная манера.

— Я Вас приветствую, — сказал он, — в городе Ангелов, где свершается даже невероятное…

В те первые минуты пребывания на земле Лос-Анжелоса, естественно, трудно было понять, что имел в виду мэр, когда говорил о «невероятном». Впрочем, все выяснилось довольно скоро. Однако на этот раз не удалось совершить невероятного в том смысле, как его понимал г-н Поулсон. Для того чтобы было ясно, о чем идет речь, несколько слов предыстории.

Перелистывая и перечитывая сейчас кипы американских газет, отводивших визиту Н. С. Хрущева десятки страниц, легко заметить одну постоянную мысль большинства репортажей и политических обозрений. Кратко и достаточно ясно она сформулирована в известной фразе: «переспорить Хрущева или умереть». Переспорить или умереть, говоря яснее, значило продемонстрировать главе Советского правительства такую силу и мощь американской пропаганды, такое убедительное и категорическое «единство нации перед лицом коммунизма», чтобы Н. С. Хрущев вынужден был обороняться, оправдываться, сглаживать углы, обходить препятствия. В тот день, когда Никита Сергеевич прибыл в Лос-Анжелос, Р. Никсон во время посещения выставки восточных штатов в Уэст-Спрингфилде патетически обратился к двадцатитысячной толпе: «В наших интересах при всяком возможном случае демонстрировать народу Советского Союза наши убеждения».

Лос-Анжелос в этой системе «демонстраций» должен был занять, по мысли хозяев, особое место. Какое? Только поздно вечером, когда в отеле «Амбассадор» был дан большой прием в честь Никиты Сергеевича Хрущева, карты раскрылись и все стало ясно.

Пока же на аэродром подали, как всегда, закрытую черную машину (в Лос-Анжелосе щедро грело калифорнийское солнце, однако все тот же секьюрити-мэн сказал, что ехать в открытой машине небезопасно), три десятка автомобилей для журналистов и сопровождающих лиц. Вереница машин, вытянувшись на добрый километр, в сопровождении многочисленной полицейской свиты на мотоциклах двинулась в Голливуд. Через 50 минут после прилета в одном из ресторанов, расположенном на территории киностудии «XX век-Фокс», знаменитые американские режиссеры, актеры и музыканты Голливуда ждали главу Советского правительства на торжественный завтрак.