— Вы о ком? — спросил тот.

— О гайдамаках. Как по-вашему, они имеют какие-то идеи, планы? И что бы они сделали, если бы схватили кого-нибудь из нас, дворян?

— Я слышал о них много непохвального из уст наших офицеров. Однако, мне кажется, никто не задумывался над тем, что привело их к бунту. Насколько мне известно, им просто невозможно было жить. А что касается того, «если бы они схватили кого-либо из нас…» Не знаю. Но разве вам никто не говорил, как гайдамаки ждут русское войско? В надежде на его помощь они, видимо, и подняли бунт.

— Они ждут нашего мужика с дубинкой, а не нас, — сурово произнес Гурьев.

— Наш поселянин смирный душой и преданный своей императрице, — осторожно заметил толстый, как бочка, секунд-майор. — Он не станет бунтовать.

— Вы не дали мне, господа, договорить до конца, — сказал Станкевич. — Я тоже не знаю, какая судьба постигла бы того из нас, кто попал бы в руки к гайдамакам. Всё же гайдамаки видят в нас просто русских, которых они ждут и которым верят, а не дворян.

— Почему в ставке не укажут помешать им? — не слушая Станкевича, обратился к Кречетникову премьер-майор.

Кречетников пожевал губами и, опираясь на ручки кресла, поднялся:

— Пойдемте, господа офицеры, снимем пробу с французского. Его мне прислал один старый знакомый. Что же касается гайдамаков… Вчера я получил письмо от князя Репнина; он пишет: «Не способствовать этому новому огню, а погасить…» Хотя гасить пока что советует словами. Не знаю, как с ними можно говорить. Андрей Петрович справедливо заметил…

Кречетников в окружении офицеров направился в соседнюю комнату. Станкевич тоже хотел идти, но Гурьев задержал его.

— Василий Павлович, присядьте здесь, — указал он на кресло рядом. Полковник постучал пальцами по крышке маленькой серебряной табакерки и, делая вид, что продолжает внимательно следить за танцами, сказал вполголоса: — Я знаю, вам скучно тут, в Бердичеве. Вы любите путешествовать, знакомиться с новыми местами… И как раз выпал случай: получен рескрипт создать два полка пикинёров. Для вербовки нужно послать одного офицера, на которого можно положиться. Хлопот никаких, всё будут делать капрал и солдаты. — Гурьев не договорил, завидев вошедшего в комнату лакея.

— Что тебе?

— Там солдат с пакетом, спрашивает ваше высокоблагородие.

— Пусть войдет.

Лакей вышел и через минуту вернулся с высоким гусаром в запыленном мундире. Отпечатывая шаг, гусар подошел к полковнику, отрапортовал и подал пакет. Гурьев скользнул взглядом по адресу, сломал сургуч и кинул гусару:

— Ступай.

Тот отдал честь и четко, по всем правилам артикула, повернулся кругом. На навощенном полу остались две кривые линии.

— Болван! — процедил сквозь зубы Гурьев. — Стой! Не поворачивайся! Десять суток ареста!

Солдат стоял неподвижно, только испуганно, словно ожидая удара в спину, втянул голову в плечи.

— Марш отсюда! — процедил полковник, и уже к Станкевичу: — А некоторые берутся утверждать, будто бы у этих скотов есть что-то в голове.

— Сапоги на нём ещё с турецкой войны, с шипами, горного полка, — тихо заметил Станкевич. — Какие будут распоряжения? Когда выезжать?

— Завтра или послезавтра. Деньги и всё необходимое получите у генерала Исакова; напишете ему рапорт.

— Хорошо, я выеду завтра. Мне можно идти?

Полковник кивнул головой. Станкевич поклонился и пошел к двери. Но, сделав несколько шагов, что-то вспомнил и возвратился назад.

— Андрей Петрович, у меня к вам просьба. Хотел бы взять с собой одного бывшего моего солдата, который теперь находится в полку Кологривова. Привык я к нему…

Гурьев пожал плечами.

— Хорошо, я поговорю с поручиком. Думаю, он удовлетворит вашу просьбу.

В последней сотне, где-то совсем с краю, идет Гаврило Карый. Черный, запыленный, заросший рыжей щетиной, шагает, глотая пыль, поднятую сотнями ног. Идет пешком — пожалел взять из дому коня, а когда разбирали в своем селе панских — побоялся. В голове серые и томительные, словно тучи пыли на дороге, мысли. Страх и тоска сжимают его сердце. Давно бы оставил он гайдамацкое войско, да всё никак не выберет удобного момента. И ещё сдерживает его надежда раздобыть коней и въехать в свой двор на собственной паре. Впереди Карого без всякого порядка шла толпа пеших гайдамаков. Тут собралась беспросветная голь. Мало кто имел саблю или ружье, в большинстве косы на рукоятках, а то и просто огромные, обожженные на концах колья.

По обочине дороги, нацепив сапоги на дубовую палку, к которой был прикреплен бич с железной, покрытой острыми шипами булавой, шел Микола. Роман уже дважды доставал для него коня, но Микола, который не любил ездить верхом, оба раза отказывался. Миновав пруд, разделенный плотиной, сотни стали сворачивать с тракта на глухой полевой проселок, терявшийся среди хлебов далеко у леса. Зализняк остановился у перекрестка, пропуская мимо себя сотню. Устало опершись о седло, он смотрел вдаль. Теплый ветер нес с собой душистый аромат гречихи и навевал воспоминания о проведенном в поле детстве. Максим с наслаждением вдыхал пьянящий запах. Когда поравнялись группы последней сотни, он кинул повод Орлику на шею и подошел к Миколе.