Улыбающаяся, как всегда, и принаряженная по случаю победы, Софи с вопросительным взглядом появилась на пороге.

— К вам, мадам, отец Бушье, кюре нашего прихода.

— Проси!

Против обыкновения пастырь был не в сутане, и Клир не сразу узнала его. Обычно краснощекий и упитанный, благостный и уверенный в своей, освященной самим господом богом правоте, Бушье сегодня казался растерянным и помятым, словно изношенный сюртук. Лицо стало изможденно-худым, как у человека, перенесшего тяжелую болезнь и только что поднявшегося со смертного одра. И хотя это легко объяснялось обстановкой выдержавшего восьмимесячную осаду Парижа, мадам Деньер не смогла удержаться от восклицания изумления и сочувствия. «Святые отцы» всегда выглядели скромно, но респектабельно, как бы демонстрируя внешним видом всемогущество и благоденствие католической церкви.

— Боже мой! Что с вами, отец Бушье? Вы болели? Вас просто невозможно узнать!

Она склонилась к протянутой ей для поцелуя худой, со вздувшимися венами руке священника, коснулась ее губами. Затем заботливо поставила поближе к столу кресло и усадила гостя. И лишь тогда обернулась к двери, где, ожидая приказаний, в позе покорной готовности застыла горничная.

— Софи! Кофе!.. Вообще — все, что есть!.. И… вы выпьете кофе, святой отец?

— Пожалуй.

Чисто выбритое, когда-то полное и холеное лицо избороздили морщины, пронзительные студенистые глаза глубоко запали. И губы, привычно готовые к благостной и благословляющей улыбке, сейчас аскетически, подвижнически поджаты…

Кюре не спешил с рассказом, а Клэр, не смея нарушить молчание, ждала. Когда Софи поставила на стол кофейник и чашки, Клэр сама разлила кофе и заботливо подвинула чашку к лежавшей на столе руке кюре.

— Это подкрепит вас. И расскажите поскорее, что же с вами случилось? Где вы были?

— Где? — мученически улыбнулся Бушье. — В тюрьмах Мазас и Ла Рокетт, мадам Клэр!

— Мазас! Ла Рокетт?! — с почти суеверным ужасом переспросила Клэр. — Но за что же, святой отец?! Вы не могли нарушить ни божеских, ни человеческих законов!

— Я их не нарушал, мадам Клэр! А почему я оказался за тюремной решеткой, вы спросите у безбожников-коммунаров, в том числе и у вашего друга Эжена Варлена. Он — один из главных и отъявленных негодяев Коммуны!

— Но… — Клэр смущенно развела руками, чуть заметный румянел, окрасил щеки. — Почему вы считаете, святой отец, что этот… Я… я… Но выпейте же кофе! Он остынет.

— С удовольствием!.. И скажу вам, дочь моя, я всегда верил, что истина не могла не победить! И пусть память о Коммуне сгинет в пламени геенны огненной, как сгорят в огне костров грешные тела бунтовщиков!

Кюре с видимым удовольствием отпил несколько маленьких глотков.

— Господи! Так хочется хотя бы на время уехать от пережитых ужасов куда-нибудь на Ривьеру, в Ниццу, в Венецию! Однако… — спохватилась Клэр. — Что я болтаю о себе?! Жду подробного рассказа о ваших страданиях, святой отец! О, представляю, что вам довелось пережить!

— Э, нет, милая дочь! Вы не в состоянии представить себе муки, которые переживает человек, проходя по всем девяти кругам дантова ада. А я прошел по ним.

И только святая рука всевышнего вывела меня из кровавой темницы.

Бушье говорил проникновенно, словно произносил очередную проповедь с кафедры приходской церкви, в которой ревностно прослужил господу богу и своим приожанам более тридцати лет. Клэр слышала, вероятно, не меньше сотни проповедей Бушье и прекрасно знала его манеру говорить — слегка напыщенно, но сердечно, молитвенно воздевая руки. И хотя она кое-что знала о слабостях и тайных грешках кюре, но тоже в подобающих местах умиленно складывала ладони.

Один из пастырей духовного стада вольнодумного студенческого Латинского квартала давно благоволил к богатой владелице фирмы. Его зоркий глаз не раз примечал, как десятифранковые купюры ложились из ее руки на заваленный монетками су и сантимов серебряный поднос, с которым церковный служка обходит прихожан мосле мессы.

— Итак, я жду вашего рассказа, святой отец!

Бушье скорбно поджал губы, студенистые глаза его увлажнились.

— Речь не о моих личных страданиях, дочь моя. Волею всевышнего мне дарована жизнь, и весь остаток скорбных дней моих, все мои духовные и физические силы я отдам бескорыстному служению матери-церкви, восстановлению устоев веры. Эти безумцы посмели отторгнуть церковь от государства, от школы, пытались лишить народ самых надежных опор нравственности.

— Я знаю, — грустно кивнула Клэр.

Бушье подцепил вилкой ломтик сыра, но тут же отложил вилку, словно она обожгла ему пальцы. Глаза его налились блеском, напоминающим блеск ртути.

— Вы знаете, Клэр, что они убили Жоржа Дарбуа, монсеньера, архиепископа Парижского, одного из самых святых людей, которым доводилось ступать по нашей грешной земле?

— Да, я читала два дня назад. Софи покупает мне газеты…

— И вы совершенно спокойно говорите о вопиющем преступлении, Клэр? Невероятно! Не ожидал от вас. Жорж Дарбуа был безупречнейшим служителем матери-церкви, великим борцом за чистоту веры, за истину, дарованную нам небом! — Бушье молитвенно прижал к груди ладони. — Я имел счастье знать Жоржа с юношеских лет, мы вместе кончили семинарию, вместе начинали высокое служение господу! О, у него была чистейшая, парящая над мирскими, суетными заботами душа младенца, ежечасная готовность к подвигу, к самопожертвованию, как у многострадального Иисуса, и непоколебимая крепость веры, как у апостола Петра!.. Кстати, вы помните, что означает по-латыни Петр?