Если был в темной-темной комнате приличное время, а затем выбрался на свет: он кажется очень ярким. Контраст ощущений. Перестройка палочек-колбочек. Примерно то же происходит, когда путешествуешь из мира реального в ирреальный.

Цвета становятся сочными. Обычность уходит. Цвета могут перемешиваться как угодно, рождая уникальные сочетания. По улицам бродят выдуманные тобой животные и люди. Здесь ты бог. Или раб. Или все вместе. Главное, быть в гармонии с самим собой, иначе начнутся ужасы. Обязательно начнутся.

Мы с Куртом сидели на крепостной стене. Он переливался. Я был как пепел. Кто-то ведь должен быть в этом сюрреалистичном мирке для слабаков, пеплом. Серым и невесомым. Я хотел, чтобы меня развеяло по ветру. Но ветра не было. Пока не было.

– Прости меня.

– Ты не виноват.

– А кто виноват? – я повернул голову. – Кто?

– Никто, – Курт полыхнул оранжевым. – Я давно тебя знаю. Ты бы не стал этого делать, если бы не сильное чувство.

– Ты так думаешь? Ты уверен? Может быть, я не друг, а предатель?!

Воздух качнулся. Нет.

– Ты не способен на это. Посмотри на себя.

–  А Полина? Она тоже не способна?

Курт сделался огненным вихрем.

– Не говори так. Она все мне рассказала в тот же день. Ничего не скрывала. Не пыталась обмануть. Она была честной.

Молчи, думал я. Не говори ничего. Ты – не рассказывай.

– Прости меня, – повторил я. – Не только за Полину. Я кругом подвел тебя.

– Значит, так было нужно. Мы с Полиной хотим в Америку уехать.

– Зачем? – спросил я.

– Тут моя музыка никому не нужна.

– А там?

– Не знаю, – он пожал плечами. – Но попробовать стоит.

– Уверен?

Он кивнул.

– И знаешь, – добавил он, – я был несправедлив к Бетховену.

Я сделал вид, что улыбаюсь. Вышло плохо.

– Ты по-прежнему любишь ее?

Курт молчал долго.

– Да, – наконец ответил он. – И она любит меня. Но никогда не полюбит тебя.

Я справлюсь.

– Знаю.

– Но теперь я всегда буду помнить о тебе. Надеюсь, ты поймешь, – сказал Курт, становясь серебром. – Уезжай тоже. Уезжай, пожалуйста. Мы не должны с тобой больше встречаться. Никогда.

– Ты не имеешь права требовать!…

– Имею! Она сказала, что беременна. Она очень рада.

До чего же больно. Почему мне так больно?

– Поздравляю, – выдавил я. – От всей души.

– Спасибо, – ответил Курт. – От тебя это слышать особенно приятно.

– Я чего-то не понимаю?…

– Чего ты не понимаешь?!! Чего?! Того, что за все это время от меня ни одна не залетела? Ты этого не понимаешь? А теперь она рада нашему ребенку. На-ше-му.

– Курт…

– Слава богу.

Я захотел умереть. Но я не мог умереть. Пока не мог.

Ты – не рассказывай. Хватит предательств. Пусть так.

– На память, – сказал Курт, протягивая мне кожаный браслет. – Дай мне возможность все исправить. Дай мне этот шанс. Я прошу тебя.

Приняв на память браслет, я молчал долго.

– Бери.

И тогда Курт рассыпался на миллион искр. Он ушел.

Я остался. Ждать ужасов. Которые начнутся. Обязательно.

Только бы ветер. Это так, к слову.

Это так, к слову.

– Он придет, он будет добрый, ласковый, – фальшиво напевала себе под нос некая перебравшая красного вина дамочка. – Ветер пе-е-еремен! Плесни еще, дорогой…

Был у меня такой этап, когда подвизался барменом.

Чуть-чуть потрудился в столице нашей многострадальной Родины.

К тому времени я уже обладал двухлетним стажем: учился смешивать разнообразные коктейли еще в провинции. И вот, подменяя неожиданно заболевшего товарища, попал на фуршет после вручения литературной премии юным дарованиям. Стоял нарядный: в белой рубашке и черной бабочке. Плескал.

На лестнице толпились матерые творческие личности. Дергали за рукава смущенных дарований и кричали:

– Поздравляем вас!

– Спасибо, – вежливо отвечали дарования.

Это была широкая лестница, соединяющая первый и второй этажи театра “Et Cetera”. Театр под руководством народного артиста Калягина выглядел дорого и, наверное, красиво. Висела большая сверкающая люстра, внизу были расставлены фуршетные столики. Я же стоял за длинной, как язык одной моей знакомой, барной стойкой.