Николай появился в маске любезного интереса и благовоспитанности на бледном и усталом лице. С насупленными мохнатыми бровями, из-под которых начальник штаба Главковерха не поднимал глаз, с дрожью в руках начал Алексеев свой доклад уже не царю, но и не совсем ещё отстранённому Верховному Главнокомандующему, поскольку упомянутый в псковском Манифесте 2 марта новый Главковерх – великий князь Николай Николаевич ещё не принял этот пост и находился где-то в пути.

…С плавным течением доклада Алексеев всё больше успокаивался и даже с удовольствием отвечал на вопросы «полковника Романова», как отрёкшегося Императора стал называть Петроградский Совет, прислушивался к его замечаниям и даже воспринял кое-какие распоряжения Главковерха. Николай Александрович не заводил разговора о случившемся во Пскове, о лживых и подлых телеграммах своего генерал-адъютанта. Алексеев из этого заключил, что Государь не вынашивает планов сопротивления или ареста заговорщиков, более того – он вроде бы ещё и не разобрался, как это всё произошло.

Поэтому Алексеев решил не объявлять бывшего царя арестованным, как того хотел Совет и некоторые недальновидные коллеги-генералы. Он счёл за благо отправить Николая Александровича через несколько дней под домашний арест в Царское Село, к бывшей Государыне, которую начальник штаба глубоко ненавидел, приняв за правду все лживые обвинения «общественности». Уж очень хотелось «патриоту» Михаилу Васильевичу перед самим собой оправдать своё предательство, благодаря которому он рассчитывал стать победоносным Верховным Главнокомандующим. Была у «доброго косоглазого друга» и ещё одна мысль: он вовсе не хотел входить в историю России и её славной Петровской армии как Иуда, откровенно предавший Верховного Вождя и Помазанника Божьего.

Разными манёврами он пытался сохранить своё доброе имя. Именно поэтому он не воспрепятствовал прибытию в Могилёв из Киева вдовствующей императрицы Марии Фёдоровны. Он знал, что мать будет утешать своего «бедного Ники», очень надеялся ещё больше разжечь её вражду к Александре Фёдоровне и хотя бы на некоторую нейтрализацию влияния решительной Аликс, которая конечно же не могла смириться с отречением своего Супруга от трона. От Гучкова Алексеев слышал и о том, что Мария Фёдоровна больше всех своих детей любила Мишеньку, мечтала о короне для него и теперь, после отречения Николая в пользу Михаила, могла бы нейтрализовать все попытки законного Государя вернуть себе трон.

Одним словом «Разрешаю», начертанным 2 марта на докладе своего помощника генерала Клембовского о желании Николая повидать в Могилёве свою мать, Алексеев присоединил к широко задуманному и осуществлённому точно в срок дворцовому перевороту ещё и семейную интригу внутри династии. По мнению наштаверха, польза от приезда Марии Фёдоровны была ещё и в том, что во время долгих общений с нею у Государя не будет времени на встречи с генералами и офицерами, остающимися ему верными и готовыми положить головы за своего монарха…

4 марта к полудню Николай Александрович, невольно выполняя план Алексеева, отправился на ту особую платформу, где стоял его литерный поезд. Такие же синие лакированные вагоны, только в меньшем числе, во главе с сердито пыхтящим паровозом, подкатили на свободный путь, и дорогая Mama обняла своего несчастного сына. Маска спокойствия и покорности судьбе, натянутая Николаем по приезде в Ставку, ещё не успела окончательно прирасти к его лицу. Оно выразило страдание, которое он поспешил спрятать в пышные соболя на плечах матери.

Почти никто ничего не заметил. Даже великий князь Александр Михайлович и небольшая свита вдовствующей государыни из трёх человек, прибывшие вместе из Киева.

Чтобы не стоять на холодном ветру, мать и сын вошли для первого разговора с глазу на глаз в нетопленый барак возле платформы.

– Что ты наделал, Ники? – горестно спросила Мария Фёдоровна.

– Я ничего не наделал! – с обидой ответил царь, – Вы спросите лучше, кто и как всё это сделал!.. Включая наших дорогих родственников!..

Мария Фёдоровна, услышав упоминание о родне, поняла, что её сын, прозрев наконец в несчастье, может добраться и до её изначально пагубной роли в возбуждении ненависти к Аликс. Она решила сама упрекнуть его первой.

– Почему мне Миша жаловался, что ты его не предупредил о твоём намерении передать корону ему? – грозно сказала она, как бывало в детстве, когда её любимчик жаловался на старшего брата.

– Как не предупредил?! – возмутился Николай. – Я послал ему заранее телеграмму из Пскова, на которую так и не получил ответа…

Он немного помолчал, беря себя в руки, а потом почти спокойно сказал:

– А что ваш Мимишкин-Пипишкин-Какашкин натворил, – назвал брата детским семейным прозвищем Николай, – когда отказался от короны вообще?! Видите ли, ему нужна воля Учредительного собрания!.. Мало ему было подлецов и мерзавцев в Думе! Конечно!.. Ведь они его не трогали, лили грязь только на меня и Аликс! И никто из Семьи не встал на нашу защиту!.. Если бы я знал, что он так безответственно поступит, что он затеял дружбу с Родзянкой, этим отвратительным лживым боровом, я бы никогда не передал ему трон!..